Когда ты по свистку, по знаку,Встав на растоптанном снегу,Готовясь броситься в атаку,Винтовку вскинул на бегу,Какой уютной показаласьТебе холодная земля,Как все на ней запоминалось:Примерзший стебель ковыля,Едва заметные пригорки,Разрывов дымные следы,Щепоть рассыпанной махоркиИ льдинки пролитой воды.Казалось, чтобы оторваться,Рук мало – надо два крыла.Казалось, если лечь, остаться —Земля бы крепостью была.Пусть снег метет, пусть ветер гонит,Пускай лежать здесь много дней.Земля. На ней никто не тронет.Лишь крепче прижимайся к ней.Ты этим мыслям жадно верилСекунду с четвертью, покаТы сам длину им не отмерилДлиною ротного свистка.Когда осекся звук короткий,Ты в тот неуловимый мигУже тяжелою походкойБежал по снегу напрямик.Осталась только сила ветра,И грузный шаг по целине,И те последних тридцать метров,Где жизнь со смертью наравне!1942
ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Пожар стихал. Закат был сух.Всю ночь, как будто так и надо,Уже не поражая слух,К нам долетала канонада.И между сабель и сапог,До стремени не доставая,Внизу, как тихий василек,Бродила девочка чужая.Где дом ее, что сталось с нейВ ту ночь пожара – мы не знали.Перегибаясь к ней с коней,К себе на седла поднимали.Я говорил ей: «Что с тобой?» —И вместе с ней в седле качался.Пожара отсвет голубойНавек в глазах ее остался.Она, как маленький зверек,К косматой бурке прижималась,И глаза синий уголекВсе догореть не мог, казалось.. . . . . . . . . . . . . . . .Когда-нибудь в тиши ночнойС черемухой и майской дремой,У женщины совсем чужойИ всем нам вовсе незнакомой,Заметив грусть и забытьеБез всякой видимой причины,Что с нею, спросит у нееЧужой, не знавший нас, мужчина.А у нее сверкнет слеза,И, вздрогнув, словно от удара,Она поднимет вдруг глазаС далеким отблеском пожара:– Не знаю, милый. – А в глазахВновь полетят в дорожной пылиКавалеристы на конях,Какими мы когда-то были.Деревни будут догорать,И кто-то под ночные трубыДевчонку будет подниматьВ седло, накрывши буркой грубой.1942