Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники.

Гости неопределенно слонялись по квартире. Гостей прибавилось. Был тут и второй Митин коллега с женой. Подошел третий. Коллеги сгрудились вокруг стола с закусками, друг на друга не глядели, томились. Меланхолически перебирал клавиши Гоша Струйских — красивый седоватый мужчина, журналист-международник — старый друг дома.

Катины приятели все так же сидели на стульях вдоль стены. — Может быть, мы пойдем уже?.. — тихо спросил один из приятелей Катю.

— Тебе чего — не сидится?

— Сидится, — ответил приятель и замолчал.

— Может, есть хочешь? — опять спросила Катя.

— Да, — сказал приятель, по совсем не тот, которого Катя спрашивала.

— Сейчас жвачки дам, — пообещала Катя. — Струйских привез, с экватора.

Струйских перебирал клавиши, и, казалось, ему нравилось. Зажевали жвачку.

Тогда бабушка спросила:

— Это что?

— Это жвачка, — объяснила Катя.

— Дай пожевать, — приниженно попросила бабка.

И Катя дала. И сослуживцам дала. Только Струйских не взял. Не хотел. Жевали.

Тут звонок раздался.

— Слава тебе, господи! — сказала Света.

Пошла в прихожую.

Собака залаяла. Все оживились.

За дверью стоял Онаний Ильич Грибанов с супругой.

— Это мы, — сказал он громко.

Митя оживленно шагал по предвечерней улице. «Синдрома» с ним не было. Только пакет с шариками. Настроение поправилось.

— Гражданин конструктор! — закричали сзади, и Митя на всякий случай обернулся.

Размахивая руками, вытаращив увеличенные за очками глаза, за ним гнался парень из музея. Митя втянул голову в плечи и бросился бежать. Бежали по-спортивному. Споро. Потом дыхание у Мити начало сдавать. Пучеглазый чуть на него не налетел.

— Тебе чего? — спросил Митя.

— Вас просят вернуться… — задыхаясь, сказал парень.

— Вот, — сказал Митя решительно и показал кукиш…

— Гражданин конструктор! — опять сказал парень, догнав его вновь.

— Дар есть дар, — сказал Митя грубо. — Мое дело подарить. Ваше дело — дальше думать…

— Я хочу сказать… — начал парень, но Митя перебил:

— Подарки не отдарки. Соленая печать — назад не ворочать.

— Да не в этом дело… — пытался вклиниться парень.

— А в чем? — спросил Митя с вызовом.

— Вас сфотографировать требуют. На стенд. Фотография в экспозицию пойдет…

— О, мама дорогая… — грустно сказал Митя.

Но ему опять полегчало.

День рождения, в общем-то, катился. Уже бутерброды жевали. Пить, правда, не пили, но уже ели.

Говорил теперь Гоша Струйских, говорил негромко, но все слушали:

— Аллопатин, гомеопатии… Все хорошо, конечно. Все, в общем… мало… А вот полюбуйтесь-ка, Тибет… Дичь, скажете, юрты, кибитки, китайцы, нанайцы, — а медицина феноменальная… И глубоко интеллигентная… Нирвана. Полное отсутствие всяких эмоций… И все секреты у монахов. Древние книги, черная магия… Шутки-шутки, а это еще человечество посмотрит, где черненькие, а где беленькие… Вы нас черненькими полюбите… Ха-ха-ха!.. — Гоша поперхнулся бутербродом и закашлялся.

Катя несколько раз стукнула его по спине.

— Вот так в дыхалку заскочит, и каюк, — сказала Катя.

— Чего заскочит? — поинтересовался Гоша.

— А чего хочешь, — объяснила Катя. — И никаких монахов.

— Катя, не мешай, ради бога, — строго сказала Света. — Ну-ну, Гоша.

— Вопрос в том, как до них добраться…

— До кого? — вклинилась Катя.

— До монахов, — объяснил Струйских. — Больному Гималаи не одолеть, а монахи вниз спускаются редко…

— А вы как же? — опять спросила Катя. — Через Гималаи?

— Да, — сказал Струйских. — На вертолете.

— А вертолет откуда?

— Падишах дал.

— А падишах откуда?

— Мы с ним в теннис играем…

— Ясненько, — сказала Катя.

Между тем у бабкиного кресла тоже текла беседа. Светская. Бабка давала объяснения к фотографиям, которых развешано было видимо-невидимо — за креслами, от пола до потолка.

— …Это я в «Весне священной»…

Фотографии рассматривал Онаний Ильич с супругой. И Серафим Лампадов был рядом. На всякий случай.

— А рядом, вот, полюбуйтесь, Фокин… Танцовщик был не без полета, но человек тяжелый… Немирович, пожалуйста… Одевался всегда прекрасно… Он ничего был… Славный. Нет-нет, это не я. Но мы похожи были. Нас частенько путали. Это актриса Корша Катенька Полевицкая читает стихи Блока на смерть Веры Федоровны Комиссаржевской… А это, — это позднее уже… Это Митя… Димитрий Петрович… Вот под этой кадочкой… — бабка показала кадку под окном, — перед войной…

Милый какой! — сказала жена Онания Ильича.

— Да, милый, — сказала бабка и тяжело вздохнула.

— Головку чуть повыше!

Митя стоял у беленой стенки с «Синдромом» в руках.

— Склонитесь к агрегату… — попросили.

— Так хорошо? — спросил Митя.

— Хорошо.

Потом вспыхнул свет — на мгновение — яркий, и изображение застыло. Митя и впрямь был мил.

Бабка продолжала давать объяснения. Катя металась сзади.

— Это — узнали, конечно, — Федор Иванович… Ну, конечно же… Шаляпин…

Неужели Шаляпин? — спросила жена Онания Ильича. — Вы его близко знали?

— Довольно, — уклончиво сказала бабка. — Я его отлично помню: блондин, хорошего роста…

Большой талант, — согласился Онаний Ильич.

— Сгубил себя, — огорчилась его жена.

— В изгнании, — пояснил Онаний Ильич.

— Даже птице не годится жить без родины своей, — встряла Катя. Никто ей не ответил.