Стихи современных поэтов

Мировая литература - понятие условное. Для китайца в центре ее китайская литература, для европейца - европейская литература, все остальное - на расплывающейся периферии. Больше того, и европейская литература - понятие условное. Под ним имеются в виду английская, французская, немецкая литературы, остальные - на периферии, при всем уважении к Достоевскому, Ибсену или Лорке. Йоргос Сеферис был Нобелевским лауреатом 1963 года, его стихи и статьи уважительно переведены на разные языки, о нем есть книги, но их мало кто читает. В лучшем случае о нем помнят: это то ли греческий Элиот, то ли греческий Валери. Считается, что быть вторым Элиотом или вторым Валери легче, чем первым. А Сеферису было труднее.

Вся уважающая себя литература XX века прошла под знаком слова "миф". Слово это греческое. Всякий из нас в детстве узнает, что мифы - это красивые древнегреческие сказки. Лишь потом приходит время узнать, что мифы бывают не только греческие и не только красивые. Мифами люди жили до разума и хотят жить теперь, разочаровавшись в разуме. Мифологическая картина современного мира - неподвижного, вечно повторяющегося, в котором человек чувствует себя бессмысленно обреченным, - стала модной в поэзии XX века. Однако новое, мрачное значение слова "миф" и у Ницше, и у Элиота, и у бесчисленных эпигонов всегда выгодно оттеняется памятью об отвергаемом старом, детском, светлом значении. У Сефериса этой выгоды не было: в греческой культуре родной, светлый и гордый смысл слова "миф" сиял слишком ярко, и спорить с ним было тяжело.

Новогреческой поэзии вообще нелегко было утверждаться в Европе. Биографы знают: трудно быть сыном великого отца - сколь бы ты ни был талантлив, тебя невольно будут сравнивать с отцом и недооценивать. А Греция, освободившись из-под турецкой власти в 1820-х гг., чувствовала себя наследницей сразу двух великих культур - античной и византийской. Трудно было не повторять прошлое, а создавать новое. Трудно было, повторяя прошлое, сочетать в памяти языческую древность и христианское средневековье. Трудно было даже найти язык, чтобы сказать то, что хочешь. В современной Греции два языка, очень непохожих, - книжный и разговорный. Заменить друг друга они не могут: один богаче отвлеченными понятиями, другой конкретными. В конечном счете каждому крупному писателю приходится создавать меж этих крайностей свой собственный язык.

Чтобы родилась новая поэзия, понадобилась национальная катастрофа. После первой мировой войны Греция, обрадованная успехом, начала новую войну против разбитой Турции - за "великую Элладу" в границах былой Византии. Но в политике виднее, чем в поэзии, что "былое" - плохая опора. В 1922 г. греческие войска были разгромлены, экспансия захлебнулась, греческие города в Малой Азии были разорены, среди них - Смирна, родной город Сефериса. Поэт остался человеком без родины, пожар Смирны в его стихах слился с пожаром Трои.

Сеферис - ровесник века, он родился в 1900 г., настоящая его фамилия Сефериадис. Отец его был процветающим профессором и стихотворцем-любителем, сам он учился праву в Афинах и Париже, а с 1926 г. пошел на дипломатическую службу - частое прибежище поэтов, которым неуютно было в своих провинциальных культурах. Он по многу лет за границей - консулом, потом послом: Англия, Албания, Турция, Ливан. В 1941-1945 гг. он в эмиграции с греческим правительством: Египет, Южная Африка. Большой политический мир XX века оказался еще менее уютен, чем провинциальный культурный мир. Но для Сефериса после Смирны это не было неожиданным. Внутренняя готовность к любым трагедиям уже не покидала его. И новую мировую войну, и две оккупации, и несколько военных диктатур он встретил как неминуемое. Кругом - гибель, и нужно найти в себе силы встретить ее достойно человека. У него есть стихотворение "Последний день", видение острова смерти, в 1939 г. запрещенное цензурой - за полгода до мировой войны и за год до вторжения фашистов в Грецию.

Был пасмурный день. Никто ничего не решал. Дул ветерок. "Это не грего, это сирокко", - сказал кто-то. Худые кипарисы, распятые на склоне, и там за ними серое море с лужами света. Заморосило. Солдаты взяли к ноге. "Это не грего, это сирокко", - и больше ни о чем ни слова. Но мы знали: на рассвете нас не будет. Ничего: ни женщины, пьющей сон возле нас, ни памяти, что мы были когда-то мужчинами. Завтра - ничего.

"Этот ветер напомнил весну, - сказала подруга, шедшая рядом и глядя вдаль, - весну, средь зимы налетевшую в закрытое море. Так внезапно. Прошло столько лет. Но как мы умрем?"