Стихотворения

Немецкий философ Кант, как известно, прекрасный пол избегал и женат не был. Тем не менее даже у такого ученого мужа любопытство взяло верх над застенчивостью. И однажды он один-единственный раз в жизни преступил границу и отведал запретный плод. Наутро он записал в своем дневнике: «Занятие абсолютно бессмысленное, которое сопровождается вместе с тем в высшей степени смехотворными телодвижениями!» Не постиг старик Кант сути дела. Забыл народную мудрость о том, что аппетит приходит во время еды…

Английский писатель-философ Стерн также не был женопоклонником и о радостях любви сказал так: «Взаимоотношения между мужчиной и женщиной столь неэстетичны и бесстыдны, что за них надо бы казнить, если бы от этих «взаимоотношений» не рождались дети».

Русское высказывание проще, яснее и лаконичнее. Уже будучи в седовласом возрасте, смоленский поэт Н.Р. сказал Васе Федорову: «Я не так уж и стар. Если бы захотел, то согрешить бы еще мог. Просто спиной махать надоело…»

Вот это точное выражение характера. Ну чем не короленковский Тюлин с его ленью и олимпийским спокойствием?

Сегодня 10 февраля 1966 года.

Кончилось мое пребывание в Доме творчества Переделкино. Завтра утром еду в Москву. Приезжают новые люди. Многие, с кем я тут жил, уже уехали. На днях уехал в Ереван Ваче Налбандян. Кажется, он там директор института языка. Главная его страсть — анекдоты. Причем рассказывает он их долго и обстоятельно, так что с половины уже ясен конец. Слушает же он их тоже своеобразно. В несколько этапов. Например, рассказал я ему анекдот о том, как женщина в троллейбусе кричит, что у нее украли деньги. Ее спрашивают: «А где они находились?» Она отвечает, что спрятала их под платьем. «Как же вы не почувствовали, что вор лезет к вам туда?» — «Я чувствовала, только думала, что он с другими намерениями…»

Ваче громко расхохотался. Потом спустя минут двадцать подходит ко мне и говорит:

— Эдик, а ведь та женщина в троллейбусе сидела и прекрасно чувствовала, что к ней лезет парень, а?

Я, несколько озадаченный, говорю:

— Ну да, конечно.

Он снова гулко хохочет. А уже днем, после обеда, снова говорит:

— Эдик-джан, а та женщина в троллейбусе, она ведь сидела, а сама хотела, а?

Я, уже совсем ошарашенный, отвечаю:

— Ну, разумеется…

И тогда он уже в третий раз хохочет раскатисто и счастливо.

Еще один забавный эпизод: раньше тут, в Доме творчества, был кот Макар. Сытый, жирный, весивший самое малое пуда полтора. Раздобревший, так сказать, на писательских шницелях. Кухня рядом, да и старушки переводчицы, умиленно сюсюкая, толкали ему в живот все, от шпрот до конфет. Но теперь Макара нет. Мышей он никогда не ловил. А вот приманку мышиную съедал! Съедал он ее, уже пресытившись шницелями и ища чего-то остренького. Теперь тут другой кот, тоже жирный и огромный.

Зовут его оскорбительно для мужчины — Милкой. Кот директорский. Его жена по близорукости не разглядела в свое время у котенка его отличительных принадлежностей, вот он навсегда и стал Милкой. Но на это он не реагирует. Милка так Милка, лишь бы кормили сытно. А кормят его, как Макара, отменно, не меньше чем на писательскую путевку, а может, и еще хлеще. Сейчас этот Милка лежал в коридоре на ковре. А из столовой шел, пыхтя и отдуваясь, не то Кривицкий, не то Арбузов. По-моему, Арбузов. Шел и невзначай наступил Милке на хвост. Ну, разумеется, Милка реванул дурным голосом. Тот от неожиданности подскочил, налетел на мою дверь и злобно рявкнул:

— П-шш-шел! Дура проклятая!

Так что Милка, пораженный, кинулся скорее в комнату к Мариэтте Шагинян. Вот так кот не только получил дамское имя, но еще и стал «дурой», и к тому же «проклятой»!..

Господи, до чего же Мариэтта Шагинян громкоголосая! Она ходит со слуховым прибором, и голос ее раздается на оба этажа:

— Циличка, вы кормили Милочку? Ну ладно, завтра уезжаю. Шабаш!

Сегодня 6 декабря 1970 года.

В переделкинском Доме творчества холодно. На улице 21 градус. Но у меня в комнате вполне прилично. Я на этот раз оказался мудрее, чем в прошлые зимы, и привез электрический камин. Поэтому чуть что — включаю, и в комнате тепло.

Сейчас иду мимо столовой, а в холле стоит Римма Казакова, закуталась в какой-то пуховый платок, стоит и мерзнет. Говорю:

— Чего же ты в комнату не идешь?

— Здесь теплее, — отвечает. — Я теперь взяла себе такую привычку: как замерзну, так иду в ванную, напускаю воды и сажусь туда с книгой часа на два. И так почти каждый день.

Я ей говорю:

— Ну и сердце у тебя крепкое. Я бы больше получаса не высидел. А впрочем, ты еще молодая. Сколько тебе?

Отвечает:

— Тридцать четыре.

Эх, где мои тридцать четыре?! Хотя в свои сорок три я бы, пожалуй, все-таки смог просидеть в ванной с час, ну, а если с Риммой… так, может, и больше. Шучу, конечно. Но это я от холостяцкой творческой жизни. А от такой аскетической жизни даже лампа или пишущая машинка вызывают добрые чувства…

16 января 1981 года.

Был в библиотеке Дома творчества Переделкино. Библиотекарша Елена Александровна перелистывала исторические журналы. И вдруг, рассмеявшись, сказала: