Стихотворения 1883-1887

И, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил.

Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько лет

Этот летний тихий вечер, этот робкий полусвет?

Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить,

Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить.

А теперь… я — труп в могиле! Но безумно рвется грудь

Перед смертью на свободе только раз еще вздохнуть.

VI

Из Москвы велят указом, чтоб на самый край земли

Аввакума протопопа в ссылку вечную везли.

Десять тысяч верст в Сибири, в тундрах, дебрях и лесах

Волочился я на дровнях, на телегах и плотах.

Помню — Пашков на Байкале раз призвал меня к себе;

Окруженный казаками, он сидел в своей избе.

Как у белого медведя, взор пылал; суровый лик,

Обрамлен седою гривой, налит кровью был и дик.

Грозно крикнул воевода: «Покорись мне, протопоп!

Брось ты дьявольскую веру, а не то — вгоню во гроб!»

«Человек, побойся Бога, Вседержителя-Творца!

Я страдал уже не мало — пострадаю до конца!»

«Эй, ребята, начинайте!» — закричал он гайдукам…

Повалили и связали по рукам и по ногам.

Свистнул кнут… — Окровавленный, полумертвый я твержу:

«Помоги, Господь!» — а Пашков: «Отрекайся — пощажу».

Нет, Исусе, Сыне Божий, лучше — думаю — не жить,

Чем злодея перед смертью о пощаде мне просить.

Всё исчезло… и казалось, что я умер… чей-то вздох

Мне послышался, и кто-то молвил: «Кончено, — издох!»

VII

Я в дощанике очнулся… Тишь и мрак… Лежу на дне,

Хлещет мокрый снег да ливень по израненной спине.

Тянет жилы, кости ноют… Тяжко! страх меня объял;

Обезумев от страданий, я на Бога возроптал:

«Горько мне, Отец небесный, я молиться не могу:

Ты забыл меня, покинул, предал лютому врагу!

Где найти мне суд и правду? Чем Христа я прогневил,

И за что, за что я гибну?..» — так я, грешный, говорил.

Вдруг на небе как-то чудно просветлело, и порой

Словно ангельское пенье проносилось над землей…

Веют крылья серафимов, и кадильницы звенят,

Сквозь холодный дождь и вьюгу дышит теплый аромат.

И светло в душе, и тихо: темной ночью, под дождем,

Как дитя в спокойной люльке, — я в дощанике моем.

Ты, Исусе мой сладчайший, муки в счастье превратил,

Пристыдил меня любовью, окаянного простил!

Хорошо мне, и не знаю — в небесах, или во мне —

Словно ангельское пенье раздается в тишине.

VIII

Это край счастливый. Горы там уходят в небеса,

Их подножья осенили кедров темные леса.

Там, посеянные Богом, разрослись в тиши долин

Сладкий лук, чеснок и мята, и душистый розмарин.

По скалам — орел да кречет, в мраке девственных лесов —

Чернобурая лисица, стаи диких кабанов.

Там и стерлядь, и осетры ходят густо под водой,

Таймень жирная сверкает серебристой чешуей.

Всё там есть, но все чужое, — люди, вера… И тоской

Ноет сердце, вспоминая об отчизне дорогой.

Повстречали мы однажды у Байкальских берегов

Соболиную станицу наших русских земляков.

Плачут миленькие, смотрят, не насмотрятся на нас,

Обнимают и жалеют, подхватили мой карбас,

И хлопочут, и смеются: каждый жизнь отдать готов;

Привезли мне на телеге сорок свежих осетров.

Вместе кашу заварили, пели песни за костром;

На чужбине Русь святую поминали мы добром.

В эту ночь, с улыбкой тихой, очи скорбные смежив,

Засыпали мы под шорох золотых, родимых нив.

IX

Ты один, Владыка, знаешь, сколько мук я перенес:

Хлеб не сладок был от горя, и вода — горька от слез.

На Шаманских водопадах, на Тунгуске я тонул,

Замерзал в сугробах, лямку с бурлаками я тянул.

Без приюта, без одежды насыщался я порой

То поганою кониной, то сосновою корой.

Пять недель мы шли по Нерчи, пять недель — все голый лед.

Деток с рухлядью в обозе лошаденка чуть везет.

Мы с женою вслед за ними, убиваючись, идем;

Скользко, ноги еле держат. Полумертвые бредем.

Протопопица, бывало, поскользнется, упадет.

На нее мужик усталый из обоза набредет,

Тоже валится, и оба на снегу они лежат,

И барахтаются в шубах, встать не могут и кричат:

«Задавил меня ты, батько!» — «Государыня, прости!»

Что тут делать, — смех и горе! Я спешу к ним подойти,

И бранит меня с улыбкой, и бредет она опять:

«Протопоп ты горемычный, долго ль нам еще страдать?»

«Видно, Марковна, до смерти!» Тихо, с ласковым лицом:

«Что ж, Петрович, — отвечает, — с Богом дальше побредем!»

На санях у нас в обозе, помню, курочка была;

Два яйца для наших деток каждый день она несла.

Чудо-птица! и за деньги нам такой бы не найти.

Жалко, бедную в обозе раздавили на пути.

До сих пор об ней я помню: я привык ее ласкать;

Мы крупу в котле семейном позволяли ей клевать:

Божья тварь! Создатель любит всех животных, как детей;

Он не брезгает, Пречистый, и последним из зверей,

Он из рук Своих питает все, что дышит и живет,

Он и птицу пожалеет, и былинку сбережет.

X

Собрались мы плыть на лодках; кормчий парус подымал;

Из тайги в ту пору беглый к нам бродяга забежал.

Он, дрожа и задыхаясь, пал на землю предо мной

И глядел мне прямо в очи с боязливою мольбой:

«Я скитался диким зверем тридцать дней в глуши лесов,

Сжалься, батюшка, не выдай, скрой от лютых казаков!..»

Вижу — лоб с клеймом позорным, обруч сломанных цепей,

Но прощенья страшно молит взор испуганных очей.

Плачет, ноги мне целует — окровавленный, в пыли:

До чего созданье Божье, человека, довели!..

Я забыл, что он преступник, я хотел его поднять