Стихотворения

но это тем, кто славен, не упрек.

О грешной славе рассуждайте сами,

а я ленюсь, я молча посижу.

Но, чтоб вовек не согласиться с вами,

что сделать мне? Я сон вам расскажу.

Зачем он был так грозно вероятен?

Тому назад лет пять уже иль шесть

приснилось мне, что входит мой приятель

и говорит: - Страшись. Дурная весть.

- О нем?- О нем.- И дик и слабоумен

стал разум. Сердце прервалось во мне.

Вошедший строго возвестил: - Он умер.

А ты держись. Иди к его жене.

Глаза жены серебряного цвета:

зрачок ума и сумрак голубой.

Во славу знаменитого поэта

мой смертный крик вознесся над землей.

Домашние сбежались. Ночь крепчала.

Мелькнул сквозняк и погубил свечу.

Мой сон прошел, а я еще кричала.

Проходит жизнь, а я еще кричу.

О, пусть моим необратимым прахом

приснюсь себе иль стану наяву

не дай мне бог моих друзей оплакать!

Все остальное я переживу.

Что мне до тех, кто правы и сердиты?

Он жив - и только. Нет за ним вины.

Я воспою его. А вы судите.

Вам по ночам другие снятся сны.

Дом и лес

Этот дом увядает, как лес...

Но над лесом - присмотр небосвода,

и о лесе печется природа,

соблюдая его интерес.

Краткий обморок вечной судьбы

спячка леса при будущем снеге.

Этот дом засыпает сильнее

и смертельней, чем знают дубы.

Лес - на время, а дом - навсегда.

В доме призрак-бездельник и нищий,

а у леса есть бодрый лесничий

там, где высшая мгла и звезда.

Так зачем наобум, наугад

всуе связывать с осенью леса

то, что в доме разыграна пьеса

старомодная, как листопад?

В этом доме, отцветшем дотла,

жизнь былая жила и крепчала,

меж висков и в запястьях стучала,

молода и бессмертна была.

Книга мучила пристальный ум,

сердце тяжко по сердцу томилось,

пекло совести грозно дымилось

и вперялось в ночной потолок.

В этом доме, неведомо чьем,

старых записей бледные главы

признаются, что хочется славы...

Ах, я знаю, что лес ни при чем!

Просто утром подуло с небес

и соринкою, втянутой глазом,

залетела в рассеянный разум

эта строчка про дом и про лес...

Истощился в дому домовой,

участь лешего - воля и нега.

Лес - ничей, только почвы и неба.

Этот дом - на мгновение - мой.

Любо мне возвратиться сюда

и отпраздновать нежно и скорбно

дивный миг, когда живы мы оба:

я - на время, а лес - навсегда.

* * *

Я завидую ей - молодой

и худой, как рабы на галере:

горячей, чем рабыни в гареме,

возжигала зрачок золотой

и глядела, как вместе горели

две зари по-над невской водой.

Это имя, каким назвалась,

потому что сама захотела,

нарушенье черты и предела

и востока незваная власть,

так - на северный край чистотела

вдруг - персидской сирени напасть.

Но ее и мое имена

были схожи основой кромешной

лишь однажды взглянула с усмешкой

как метелью лицо обмела.

Что же было мне делать - посмевшей

зваться так, как назвали меня?

Я завидую ей - молодой

до печали, но до упаданья

головою в ладонь, до страданья

я завидую ей же - седой

в час, когда не прервали свиданья

две зари по-над невской водой.

Да, как колокол, грузной, седой,

с вещим слухом, окликнутым зовом:

то ли голосом чьим-то, то ль звоном,

излученным звездой и звездой,

с этим неописуемым зобом,

полным песни, уже неземной.

Я завидую ей - меж корней,

нищей пленнице рая иль ада.

О, когда б я была так богата,

что мне прелесть оставшихся дней?

Но я знаю, какая расплата

за судьбу быть не мною, а ей.

Из цикла "Жиещины и поэты"

Так, значит, как вы делаете, друга?

Пораньше встав, пока темно-светло,

открыв тетрадь, перо берете в руки

и пишете? Как, только и всего?

Нет, у меня - все хуже, все иначе.

Свечу истрачу, взор сошлю в окно,

как второгодник, не решив задачи.

Меж тем в окне уже светло-темно.

Сначала - ночь отчаянья и бденья,

потом (вдруг нет?) - неуловимый звук.

Тут, впрочем, надо начинать с рожденья,

а мне сегодня лень и недосуг.

Теперь о тех, чьи детские портреты

вперяют в нас неукротимый взгляд:

как в рекруты забритые поэты,

те стриженые девочки сидят.

У, чудища, в которых все нечетко!

Указка им - лишь наущенье звезд.

Не верьте им, что кружева и челка.

Под челкой - лоб. Под кружевами - хвост.

И не хотят, а притворятся ловко.

Простак любви влюбиться норовит.

Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.

Тать мглы ночной, "мне страшно!" говорит.

Муж несравненный! Удели ей ада.

Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.

Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:

дай ей страдать - и хлебом не корми!

Твоя измена ей сподручней ласки.

Не позабудь, прижав ее к груди:

все, что ты есть, она предаст огласке

на столько лет, сколь есть их впереди.

Кто жил на белом свете и мужского

был пола, знает, как судьба прочна

в нас по утрам: иссохло в горле слово,

жить надо снова, ибо ночь прошла.

А та, что спит, смыкая пуще веки,

что ей твой ад, когда она в раю?

Летит, минуя там, в надзвездном верхе,

твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.

А все ж - пора. Стыдясь, озябнув, мучась,

надела прах вчерашнего пера

и - прочь, одна, в бесхитростную участь,

жить, где жила, где жить опять пора.

Те, о которых речь, совсем иначе

встречают день. В его начальной тьме,

о, их глаза - как рысий фосфор, зрячи,

и слышно: бьется сильный пульс в уме.

Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!

Вчерашний день ей не в науку. Ты

здесь щи при чем. Ее душа свободна.

Ей весело, что листья так желты.

Ей важно, что тоскует звук о звуке.