Стихотворения

Перевод -- это игра. Разумеется, во всякой игре есть смысл. Будь то удовлетворение собственных амбиций или решение высоких задач исследовательского или культурного свойства. Но и это игра. И подлинный смысл ее играющему неведом. Лично мне всегда нравилось перебирать камешки на берегу. Ходовой ценности в них -- никакой. Красивыми они становятся, только если смочить их в море людской сентиментальности или поместить в аквариум -в искусственный мирок с покупными золотыми рыбками. Причем самым красивым все равно покажется бутылочное стеклышко.

Леонид Ситник

Эмили Дикинсон

Как поэт, Эмили Дикинсон начинала с двух огромных недостатков -невероятной легкости стихотворчества и увлечения дурными образцами. Позже она должна была запоем читать Шекспира, Милтона, Герберта, великих английских поэтов своего века, и известно, какое влияние они оказали на ее язык, но известно также, насколько мало затронуло это влияние стихотворные формы, которые она использовала. Исходным пунктом для нее были сентиментальные надписи, что делают на подарках, христианский ежегодник, газеты, светские журналы -- любимое чтение священников, утонченных дам и чувствительных натур. Но даже в сборниках церковных гимнов влияние на нее оказывали, по всей видимости, далеко не лучшие поэты. И хотя она ввела несколько поразительных новшеств в том, что касается форм, не менее поразительным является то, что она не сделала даже попытки уйти от шестистопной строфической схемы, с которой начинала. Я предпочитаю видеть в этом еще одну иллюстрацию застоя в ее развитии, который мы обнаруживаем повсюду. Она проявляла необычайную смелость в том, что она делала в рамках этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени сорт поэзии, которой она восхищалась девочкой, остались неизменными в стихах, которые она писала до самого конца.

В апреле 1862 года (ей шел тогда 32-й год) она писала полковнику Хиггинсону: "Я не сочиняла стихов, за исключением одного или двух, до прошлой зимы, сэр". До сих пор очень мало стихотворений с уверенностью датированы более ранним периодом, но мне кажется, что здесь она имела в виду отбор: не сочиняла стихов высшего сознательного уровня. Есть немало стихотворений, написанных приблизительно в это время и, несомненно, ранее (здесь, естественно, мы касаемся любимейшего пункта составителей антологий), таких как "If I Can Stop One Heart from Breaking", или "I Taste a Liquor Never Brewed", или "To Fight Aloud Is Very Brave", которые говорят о наличии достаточно большого опыта в стихотворчестве. Переходы от одной строфы к другой очень искусны и предполагают обширную практику, на людях или в тайне. Мне кажется несомненным, что когда около 1861 года Эмили Дикинсон собралась писать самым серьезным образом, она должна была не только выбираться из западни природной способности к стихотворчеству, но и бороться с уже давно выработавшейся способностью к внешней эффектности -- в легком пафосе и легкой эпиграмме.

Как раз перед тем, как послать первые образцы своих работ полковнику Хиггинсону, она выиграла решающую битву со своим навыком к легкости. Она нашла мужество писать стихи, "оскорблявшие разум" ее современников. Полковника Хиггинсона шокировало не то, что она иногда прибегала к "плохим" рифмам (столь частым в поэзии миссис Браунинг), и не то, что она подменяла рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще (подобные приемы он принимал у Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей для чтения), -- но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.

По прошествии многих лет мы можем набраться смелости и воспроизвести ход ее борьбы. Новая волна захлестнула все ее существо; ей захотелось сказать со страстью то, что до этого она говорила играючи, говорила с кокетством. Новые высоты -- особенно в новых странах -- взывают к новым формам. Детская привязанность, тем не менее, мешала ей отказаться от строфических схем ее раннего чтения. Она отвернулась от правильных рифм, от вечных "кровь-любовь" и "слезы-грезы", не потому, что ей было лень возиться с ними, а потому что правильные рифмы казались внешним выражением внутреннего консерватизма. Она называла правильные рифмы "прозой" -- "они затыкают меня в прозе" -- и в том же стихотворении она называла их "рабством".

Одно из ее изобретений наглядно демонстрирует нам, насколько осознавала она то, что делала. Она искусно предлагала нам ряд все более правильных рифм, чтобы наше ухо ждало следующей, и затем в завершающем стихе отказывалась от рифмы вообще. Стихотворение "Of Tribulation These Are They" предлагает нам "white-designate", "times-palms", "soil-mile", "road-Saved!" (курсив ее). Создается эффект поехавшей над нашими головами крыши. В стихотворение вторгается несопоставимое. В "I'll Tell Thee All -- How Blank It Grew" она распахивает все окна в заключение словами "outvisions paradise", нерифмованными после трех строф необыкновенно правильных рифм.