Стихотворения. Четыре десятилетия

В мороз открытыми не оставлять дверей.

Сыпучий оползень с серебряным отливом.

Как в мире холодно, а будет холодней.

Так быстро пройден путь, казавшийся огромным!

Мы круг проделали – и не нужны века.

Мне всё мерещится спина в дыму бездомном

Того нелепого, смешного седока.

Он ловит петельку, мешать ему не надо.

Не окликай его в тумане и дыму.

Я мифологию Шумера и Аккада

Дней пять вожу с собой, не знаю почему.

Всех этих демонов кто вдохновил на буйство?

То в плач пускаются, то в пляс.

Бог просит помощи, его приводят в чувство.

Табличка с текстом здесь обломана как раз.

Табличке глиняной нам не найти замену.

Жаль царств развеянных, жаль бога-пастуха.

Как в мире холодно! Метель взбивает пену.

Не возвратит никто погибшего стиха.

* * *

Что мне весна? Возьми её себе!

Где вечная, там расцветёт и эта.

А здесь, на влажно дышащей тропе,

Душа ещё чувствительней задета

Не ветвью, в бледно-розовых цветах,

Не ветвью, нет, хотя и ветвью тоже,

А той тоской, которая в веках

Расставлена, как сеть;

 ночной прохожий,

Запутавшись, возносит из неё

Стон к небесам… но там его не слышат,

Где вечный май, где ровное житьё,

Где каждый день такой усладой дышат.

И плачет он меж Невкой и Невой,

Вблизи трамвайных линий и мечети,

Но не отдаст недуг сердечный свой,

Зарю и рельсы блещущие эти

За те края, где льётся ровный свет,

Где не стареют в горестях и зимах.

Он и не мыслит счастья без примет

Топографических, неотразимых.

ПАВЛОВСК

Холмистый, путаный, сквозной, головоломный

Парк, елей, лиственниц и клёнов череда,

Дуб, с ветвью вытянутый в сторону, огромной,

И отражающая их вода.

Дуб, с ветвью вытянутый в сторону, огромной,

С вершиной сломанной и ветхою листвой,

Полуразрушенный, как старый мост подъёмный,

Как башня с выступом, военный слон с трубой.

И, два-три жёлудя подняв с земли усталой,

Два-три солдатика с лежачею судьбой,

В карман их спрятали… что снится им? Пожалуй,

Рим, жизнь на пенсии и домик типовой.

Природа, видишь ли, живёт не наблюдая,

Вполне счастливая, эпох, веков, времён,

И ветвь дубовая привыкла золотая

Венчать храбрейшего и смотрит: где же он?

И ей на вышколенных берегах Славянки,

Где слиты русские и римские черты,

То снег мерещится и маленькие санки,

То рощи знойные и ратные ряды.

* * *

Твой голос в трубке телефонной,

Став электричеством на миг,

Разъятый так и угнетённый,

Что вид его нам был бы дик,

Когда бы слово «вид» имело

При этом смысл какой-нибудь,

Твой голос, сжатый до предела,

Во тьме проделав долгий путь,

Твой голос в трубке телефонной

Неуследимо, в тот же миг,

Из тьмы, ничуть не искажённый,

Как феникс сказочный возник.

Уж он ли с жизнью не прощался,

Уж он ли душу не терял

И страшно перевоплощался

В толчёный уголь и металл?

И этот кабель, и траншея,

И металлическая нить

Невероятней и сложнее

Души бессмертья, может быть.

* * *

И нашу занятость, и дымную весну,

И стрижку ровную, машинную газонов,

Люблю я плеч твоих худую прямизну,

Как у египетских рабов и фараонов.

В бумажном свитере и юбке шерстяной

Над репродукциями радужных эмалей

Как будто бабочек рассматриваешь рой,

Повадку томную Эмилий и Амалий.

И странной кажется мне пышнотелость дам,

Эмалевидная их белизна и нега.

Захлопни рыхлый том: они не знают там

Ни шага быстрого, ни хлопотного века.

Железо – красные тона давало им,

И кобальт – синие, и кисть волосяная

Писала тоненько, – искусством дорогим

Любуюсь сдержанно – чужая жизнь, иная!

На что красавица похожа? На бутыль.

Как эту скользкую могли ценить покатость?

Мне больше нравится наш угловатый стиль,

И спешка вечная, и резкость, и предвзятость.

* * *

В одном из ужаснейших наших

Задымленных, тёмных садов,

Среди изувеченных, страшных,

Прекрасных древесных стволов,

У речки, лежащей неловко,

Как будто больной на боку,

С названьем Екатерингофка,

Что еле влезает в строку,

Вблизи комбината с прядильной

Текстильной душой нитяной

И транспортной улицы тыльной,

Трамвайной, сквозной, объездной,

Под тучей, а может быть, дымом,

В снегах, на исходе зимы,

О будущем, непредставимом

Свиданье условились мы.

Так помни, что ты обещала.

Вот только боюсь, что и там

Мы врозь проведём для начала

Полжизни, с грехом пополам,

И ткацкая фабрика эта,

В три смены работая тут,

Совсем не оставит просвета

В сцеплении нитей и пут.

НОЧЬ

Бог был так милостив, что дал нам эту ночь.

Внизу листва шумела,

Бежала, пенилась, текла, струилась прочь,

Вздымалась, дыбилась, остаться не хотела.

Как будто где-то есть счастливее места,

Теплее, может быть, роднее.

Но нас не выманишь, как тех чижей с куста,

Они затихли в нём, оставь их, – им виднее.

Бог был так милостив, что дал нам этот век.

Кому не думалось про свой, что он – последний?

Так думал римлянин, так раньше думал грек,

Хотя не в комнатах топтались, а в передней.

Мне видеть хочется весь долгий, страшный путь,

Неведенью предпочитаю знанье.

Бог был так милостив, что, прежде чем уснуть,

Я дрожь ловил твою и пил твоё дыханье.

При сотворении он был один, в конце

Своё смущение он делит вместе с нами,

И ночью тени на лице

Волнами пенятся, колышатся цветами.

* * *

На выбор смерть ему предложена была.

Он Цезаря благодарил за милость.

Могла кинжалом быть, петлёю быть могла,

Пока он выбирал, топталась и томилась,

Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: