А пряжка с якорем! А ленты! А полосатый воротник!Я, навалясь на подоконник, к стеклу нагретому приник.Моряк стоит у нашей лавки и нашей Груньке руку жмет.«Скажу-скажу! Скажу маманьке, когда с собрания придет.Ага, под ручку! Вот так дело!Ну, попадет тебе, постой!..»А как сияет, как сияет на пряжке якорь золотой!А вон и мама! «Испугались!» — шепчу я, радуясь беде,и вижу, как дрожат их тени в весенней разливной воде.Идут в избу! Втроем! С маманей!Я — с подоконника, бегомна печку сразу, весь — вниманье…«Входите, что ж, весна кругом.Натопчете? — смеется мама. —Неважно, вымыть есть кому».«Вот это да: идет в ботинках,а мне — снимай, в моем дому!»Садится. Лавка заскрипела.Он виден мне из-за трубы,чужой, форсистый, белозубый, широкоплечий — в пол-избы.Фуражка на столе. Читаю: «Каспийский ф…» — не разберу!«Надолго?» — спрашивает мама.«Совсем». И глянул на сестру.А та потупилась.«Постой-ка, уйдет — я всё скажу тогда».«Заехал в Сталинград сначала, устроился и вот — сюда».Опять глядит на Груньку что-то.«Так, значит, в город?.. А не зря?»— «По специальности…Я слесарь теперь. Нужны и слесаря».— «А тут дела, — вздохнула мама. —Колхозы. Трудно: первый бой!Остался бы, войдешь в правленье. Ты коммунист?»— «Само собой…Тут — знаю… Но и там работа,там строят Тракторный завод.Попробовать себя охота, уж так решили с Груней вот…»И мама на сестру взглянула: «Поедет больно налегке…Скрывала всё!» — «Не смела, мама!..»Слеза по маминой щеке,еще, еще,по той морщинке, что я разглаживал не раз,текут слезинка за слезинкойиз дорогих, любимых глаз.А Грунька к маме наклониласьи хнычет что-то,а матрос: «Мамаша», — вдруг сказал,«Мамаша»?И тут уж я ослеп от слез.Впотьмах нащупываю волглый подшитый валенок в углу.Замах обеими руками — он, колеся, летит к столу!Я с печки кубарем срываюсь. «Убью его!» — дрожа кричу.Сквозь сени и — с крыльца к пожарке,скорей, скорей — за каланчу.Лечу, и прыгаю от страха, и ветер марта рву плечом.Ноздрявый снег хрустит под пяткой, сквозь пальцы глина бьет ключом,а краем глаза вижу ленты и Груньку: гонятся за мной!«Алешка, босиком, куда ты? — кричит сестра.— Иди домой!»— «Нет, не обманешь!Хорошо мне, разутому, здесь на ветру».— «Постой, Алешка
!» — «Так и встану!..»— «Простудишься!» — «Пускай умру!Пускай умру,чтоб не напрасно катилась мамина слеза.Пускай!» — шепчу, глотая слезы, бегу куда глядят глаза…«…Ну и мальчишка, вот так норов!»— «Да, что ты скажешь, весь в отца».Гудит изба от разговоров,сидят и судят без конца.«Не заболеет?»— «Что ты, Павел,ни разу не хворал — кремень!..»— «Ты бы, зятек, не брал, оставил —уж больно по нему ремень.Три девки было, взял хоть эту,один мужчина у меня.Схвачусь побить — ремня-то нету,так — без отца и без ремня…»Я знаю, знаю: шутит мама, —по голосу всё узнаю.«А что в отца, так вылит прямо,хоть песенность бы взял мою!»«Отец! Какой ты был? И кто ты?И где ты? Мы не ждем теперь.Всё время ждали, как с работы,тебя, вот-вот откроешь дверь.Пойми, легко ли без отца-то?Ночами ждал тебя, не спал…»«Как с продотрядами в двадцатомушел сюда, так и пропал…» —вздыхает мама.Я с сестренкойна печке — голову в ладонь.Моряк стрельнул пахучей спичкойи, прикурив, стряхнул огонь.«Ну, что ж мы?»В тусклом, желтом светегорит стеклянной белый свет.«До дна!За ваше счастье, дети.Мое?Какое в сорок лет?!»— «Мы тут надумали, мамаша,хотели… может, и не то?Об Алексее дума наша,решили с Груней…»— «Ну, а что?..»(Я вскинул голову и замер,дышу в тревоге тяжело,его слова ловлю глазами,сон как рукой с меня сняло.)«Двенадцать лет. Четвертый кончит,там — в пятый. А учиться рад.А может, взять нам, коль захочет,его с собою в Сталинград?»— «Я? В Сталинград?..»— «Учиться будет.Зарплата у меня — вполне…»«.. Эй, горожанин!» — мама будит.И радостно и страшно мне.