Стихотворения и поэмы

В отличие от «Четырех рассказов о надежде» стихотворения, вошедшие в сборник «Уманские встречи» (1972), явно продолжали борозду, проложенную лучшими страницами поэмы о Кирове и стихов о Мицкевиче. В сравнении с «рассказами о надежде» эти новеллы могут показаться вещами попроще, не столь изощренными метафорически и сюжетно и уж совсем лишенными строфической элегантности некоторых произведений из предшествующего цикла (Вторая вариация, например, выдержана в строфах, отдаленно напоминающих хорошо знакомое М. Бажану грузинское шаири — четыре стиха, объединенные одной рифмой, женской, мужской или дактилической; в Третьей — вольная и почти немыслимая по щедрому изобилию рифмовка; вот схема одного лишь стихового — целостного! — отрезка: аба-бб-аа-ба-бб-аба-бба).Во «Встречах» этого почти нет (хотя вспомним, к примеру, начало «Богов Эллады»), но ведь и тема, и материал требовали доверительности, полной жизненной достоверности, чуждой всяким особым усложнениям стихового строя. И действительно, воспоминания поэта о своей юности, которая пришлась на годы революции и гражданской войны, получились полнозвучными, искренними и вместе с тем четко прорисованными по мысли. Почти каждая из этих новелл имеет свой характерный поэтический лик, общий образ. Тут и «Боги Эллады», по колориту чем-то напоминающие наш ранний «цветастый» эпос о лихой вольнице гражданской войны, однако имеющие совсем новое, подсказанное опытом современности, смысловое развитие и завершение. И «Соль» — невыдуманный и довольно «экзотический» по тем временам рассказ на ту же тему — революция и культура. (Не вымышлен, кстати, и конармейский комиссар Аникин, чрезвычайно симпатичное для молодого М. Бажана лицо, — им был Г. Иванушкин, впоследствии работавший, до 1937 года, директором библиотеки Академии наук в Киеве.) И способен глубоко тронуть «Дождевой прелюд»: сумрачные дни деникинщины, подполье, любовь, душевное вызревание, чистота молодых сердец — и невеселый, в общем, финал личных судеб, относящийся уже к послевоенным временам. История не скупилась на трагические жертвы и утраты для людей поколения, о котором писал и к которому принадлежал сам поэт.

И все же побеждало другое — героический пафос времени, молодость автора и его сверстников, вера в будущее и увлеченная работа для него. Поэтому так хорошо слышна в этих стихах та музыка, которая звучала вокруг для тогдашнего уманского школьника, он же студиец театра Курбаса:

Радость, как яблоко раннее, нежно держу на ладони я,
душу пронзает, не раня ее, первым рассветом гармония.

(«Соль»)

6

Вчитываясь в стихи, да и во все литературные работы позднего М. Бажана, думаешь, кроме всего прочего, о долголетии его интеллектуальной мощи. Один из первых, можно сказать, умов украинской советской литературы, он и на восьмом десятке лет сохранил остроту поэтической мысли, свежесть чувства, артистизм и подвижность образных ассоциаций. Сборник «Знаки» (по-украински: «Карби»), удостоенный Ленинской премии 1981 года, подтверждает это с достаточной доказательностью.

Цикл «Ночные концерты» — основной раздел книги — примечателен оригинальными и смелыми попытками воссоздания (вернее, «пересоздания») мира музыкальных образов средствами словесного искусства, пусть по-своему ограниченными в сравнении с магическим, ярко эмоциональным языком музыки. Еще в 1924 году А. В. Луначарский, касаясь этой проблемы в статье «О поэзии как искусстве тональном», писал, что литература знает некоторые «абсолютно классические» образцы такого «субъективно-поэтического перевода музыки на язык поэзии» (назывались, в частности, новеллы «Флорентийские ночи» Г. Гейне, «Музыкальные страдания Иоганна Крейслера, капельмейстера», «Дон Жуан», «Кавалер Глюк» Э.-Т.-А. Гофмана). Правда, указывал автор, «гораздо менее таких произведений, в которых это делалось бы в стихотворной форме, и при этом форме, хранящей своеобразные отзвуки самих ритмов, самих мелодий, которые звучали в музыкальном произведении». [22]