Стихотворения и поэмы

В лирике Исаакяна «любви струна» звучала неизменно. Но в ней сравнительно редко встречается тема примирения с судьбой, когда любящий человек, не видя впереди надежды на взаимность, вынужден уступить свое счастье другому.

В элегиях Исаакяна — ропот и стоны сильного, но безответного, неразделенного, отвергнутого чувства. Его песни любви окрашены в скорбные трагические тона. Исцелить раны сердца может только любимая, она одна может отогнать «мрачный туман» от его чела, развеять его скорбь, она одна может спасти его от гибели. Муки и стоны «любви безнадежной» составляют содержание многих стихотворений Исаакяна. В них в разных вариациях звучат темы расставания, разлуки, разлада, отчуждения, тоски, но сильнее других звучит мотив лицемерия, обмана, вероломства.

Лирический герой Исаакяна не хочет смириться, покориться судьбе. Его бунтующей натуре свойственны сильные страсти, бурные порывы. Он отдается чувству целиком, безраздельно, без остатка. Любовь — святыня, клятва любви — священна, и он не в состоянии прощать лицемерие, обман, измену. Так появляется в поэзии Исаакяна образ жестокой красавицы:

Твоих бровей два сумрачных луча
Изогнуты, как меч у палача…

Перевод В. Брюсова

Ранен он в сердце, «ранен любимый насмерть», и в жестоких битвах ищет он спасение и находит успокоение в одиночестве и в общении с природой:

Уйду я в пустыню, один, в тишине,
Где солнце палит и иссякла вода.
Могилу копытом конь выроет мне,
Я в ней с моим горем усну навсегда…

Перевод Вс. Рождественского

Чувство одиночества вызывает жажду взаимности, сочувствия, сострадания, порождает радужные мечты о существующей где-то родственной душе. И Исаакян рисует идиллическую картину тихого счастья на пустынном берегу реки («Был бы на Аразе у меня баштан…»). Поэту хочется верить, что где-то в неведомом краю живет «другая душа», которая так же страдает и тоскует:

Да, я знаю, всегда есть чужая страна,
Есть душа в той далекой стране.
И грустна, и, как я, одинока она,
И сгорает, и рвется ко мне…

Перевод А. Блока

Поиски родственной души — мотив, к которому в различных вариациях возвращается Исаакян в ряде стихотворений, сближает его с Гейне и Лермонтовым.

Если радость любви в лирике Исаакяна изображается преимущественно в виде сновидений, грез, как выражение идеального начала, то трагедия любви изображается в более конкретных, реальных очертаниях, со сложными драматическими коллизиями.

Исаакян отдал значительную дань романтической концепции «любви небесной», очищенной от всякой грубой чувственности, любви «мечтательной, фантастической», которая настолько возвышенна, что «боится земли, чтоб не замараться в ее грязи».[25]

В стихотворении «Только детства беспечные, светлые дни…» Исаакян говорит:

В этом мире святого не жди, не зови.
Все у грубых страстей в подчиненье.
Бестелесной и чистой в нем нету любви —
Разве только в мечтах, в сновиденье.

Перевод Вс. Рождественского

В основе других стихотворений Исаакяна лежит мысль о враждебности двух начал: духовного и телесного, «небесного» и «земного». И в кругу идей поэта первое всегда преобладает, берет верх над вторым. В дневнике Исаакяна находим любопытную запись: «любовь — поэзия, страсть — проза». В другом случае, приводя цитату из священного писания: «И стали они в едином теле», поэт замечает: «Лучше, если б было сказано: в единой душе».[26]

На трагическом столкновении двух начал: «земного» и «небесного» — построен цикл «Песни греха и покаяния» (1907). Поэт, потеряв надежду найти идеальную основу жизни, разочарованный, отчаявшись, призывает дать волю страстям, предаваться наслаждениям, довольствоваться тем, что дает реальность, «опьяняться песней, женщиной, вином», с ненавистью отворачиваться от всего того, что сулит лишь горе и страдание. Однако это лишь порыв, преходящее состояние, чуждое и враждебное натуре поэта. Пафос цикла в третьей и четвертой «песнях». В них раскаяние, самобичевание «грешника». Он находит в себе достаточно сил, чтобы с отвращением отвернуться от всего пошлого и низменного и вернуться к своему естественному состоянию: «Песни греха и покаяния» завершаются картиной тихого безлюдного острова в прозрачном озере, где на одинокой скалистой вершине «древняя пещера, святилище», куда уходит поэт, чтобы предаваться скорбным думам в поисках «огня небесной любви», чтобы в «ее пламени очистить душу». Исаакян верил в изначальную чистоту человеческих порывов. Он, как и его скорбный бедуин в стихотворении «В миражах пустыни вечерней порой…» (1904), в женщине любил свою мечту.