Стихотворения и поэмы. Дневник

В ту комнату, где прошлою зимой
я приютила первый день весенний,
где мой царевич, оборотень мой,
цвёл Ванька-мокрый, мокрый и воспетый…

Он и теперь стоит передо мной,

мой конфидент и пристальный ревнивец.
Опять полузимой-полувесной
над ним слова моей любви роились.

Ах, Ванька мой, ты – все мои сады.

Пусть мне простит твой добродушный гений,
что есть другой друг сердца и судьбы:
совсем другой, совсем не из растений.

Его любовь одна пеклась о том,

чтоб мне дожить до правильного срока,
чтоб из Худфонда позвонили в дом,
где снова я добра и одинока.

Фамилии причудливой моей

Наталия Ивановна не знала.
Решила: из начальственных детей,
должно быть, кто-то – не того ли зама,

он, помнится, башкир, как, бишь, его?

И то сказать: так башковит, так въедлив.
Ах, дока зам! Не знал он ничего
и ведомством своим давно не ведал.

Так я втеснилась в стены и ковёр,

которые мне были не по чину.
В коротком отступлении кривом
воздам хвалу опальному башкиру.

Меня и ныне всякий здесь зовет

лишь Белочкой иль Белкой не случайно.
Кто я? Зато здесь знаменит зверёк,
созвучье с ним дороже величанья.

…В ту комнату, о коей разговор

я начала по вольному влеченью,
со временем вселился ревизор,
уже по праву и по назначенью.

Его приезда цель – важна весьма:

беспечный медик пропил изолятор.
Но комната уже была умна,
и ум ее смешался и заплакал.

Зачем ей медицинские весы

и мысль о них? Не жаль ей аспирина.
Она привыкла, чтобы в честь звезды
я растворила кофе иль сварила.

Я думала: несчастный человек!

Он пропадет: решился он на что же?
Ведь в то окно, что двух других левей,
привнесено мое лицо ночное.

А главное, восходное, окно!

Покуда в нём главенствует Юпитер,
что будет с бедным, посягает кто
всего, что бренно, исчислять убыток?

Не говорю про алый абажур

настольной лампы! По слепому полю
тащусь к нему, бывало, и бешусь:
так и следит, так и зовет в неволю.

Любая вещь – задиристый сосед

и сладит с постояльцем оробелым.
Шкаф с домовым – и тот не домосед
и рвется прочь со скрипом корабельным.

Но ревизор наружу выходил

не часто и держался суверенно.
Ключ повернув, он пил всегда один,
что остальные знали достоверно.

Не ведаю, он помышлял о чём,

подверженный влиянью роковому.
Но срок истёк. И вот какой отчёт
районному он подал прокурору:

«Похищены: весы, медикаменты

и крыша зданья, но стропила целы.
Вблизи комет несущихся – как мелки
комедьи нищей ценности и цены.

Итог растраты: восемь тысяч. Впрочем,

нулю он равен при надземном свете.
Весь уцелевший инвентарь испорчен,
но смысл его преувеличен в смете.

Числа не помню и не знаю часа.

Налью цветку любезному водицы.
Еще в окно мой дятел не стучался
и не смеялся я в ответ: войдите!

Но Сириус уже в заочность канул.

Я возлюбил его огня осанку.
Кто без греха – пусть в грех бросает камень.
А я – прощаюсь. Подаю в отставку».

Той комнаты ковёр и небосвод

жильцов склоняют к бреду и восторгу.
В ней с той поры начальство не живет.
Я заняла соседнюю светёлку.

А ревизор на самом деле пил

один. Хищенья скромному герою
суд не простил задумчивых стропил,
таинственно не подпиравших кровлю.

В ту комнату я больше не хожу.

Но комната ко мне в ночи крадется.
По ветхому второму этажу
гуляет дрожь, пол бедствует и гнется.

Люблю я дома маленькую жизнь,

через овраг бредущую с кошёлкой.
Вот наш пейзаж: пейзаж и пейзажист
и солнце бьет в его этюдник желтый.

Здесь нет других прохожих – всяк готов

хоть как-нибудь изобразить округу.
Махну рукой: счастливых вам трудов! —
и улыбнемся ласково друг другу.

Мы – ровня, и меж нами распри нет.

Спаслись бы эти бедные равнины,
когда бы лишь художник и поэт
судьбу их беззащитную хранили.

Отъезд мой скорый мне внушает грусть.

Страдает заколдованный царевич.
Мой ненаглядный, я еще вернусь.
Ты под опекой солнца уцелеешь.

Последней ласки просят у пера

большие дни и вещи-попрошайки.
Наталия Ивановна, пора!
Душа моя, сердечный друг, прощайте.

Февраль – март 1982

Таруса