Стихотворения и поэмы. Дневник

Зачем он ходит? Я люблю одна
быть у луны на службе обожанья.
Одною мной растрачена луна.
Три дня назад она была большая.

Ее размер не мною был взращен.

Мы свиделись – она была огромна.
Я неусыпным выпила зрачком
треть совершенно полного объема.

Я извела луну на пустяки.

Беспечен ум, когда безумны ноги.
Шесть километров вдоль одной строки:
бег-бред ночной по паршинской дороге.

Вчера бочком вошла в мое окно.

Где часть ее – вдруг лучшая? Неужто
всё это я? Не жёг другой никто
ее всю ночь, не дожигал наутро.

Боюсь узнать в апреля первый день,

что станется с ее недавней статью.
Так изнуряет издали злодей
невинность черт к ним обращенной страстью.

Он только смотрит – в церкви, на балу.

Молитвенник иль веер упадает
из дрожи рук. Не дав им на полу
и миг побыть, ее жених страдает.

Он смотрит, смотрит – сквозь отверстость стен,

в кисейный мир, за возбраненный полог.
В лик непорочный многознанья тень
привнесена. Что с ней – она не помнит.

Он смотрит. Как осунулось лицо.

И как худа. В нём – холодок свободы.
Вот жениху возвращено кольцо.
Всё кончено. Ее везут на воды.

Оплачу вкратце косвенный сюжет,

наскучив им. Он к делу не пригоден.
Я жду луну и завожу брегет.
Зачем ко мне он все-таки приходит?

– Кто к Вам приходит? И брегет при чём?

– А Вы-то кто? Вас нет, и не пристало
Вам задавать вопросы. Кто прочел
заране то, чего не написала?

Придуман мной лишь этот оппонент.

Нет у меня загадок без разгадок.
Живой и часто плачущий предмет —
брегет – мне добрый подарил Рязанов.

Приходит же… не бил ли он собак?

Он пустомелит, я храню молчанье.
Но пёс во мне, хоть принужден солгать,
загривок дыбит и таит рычанье.

О нет, не преступаю я границ

приличья, но разросшийся вкруг сердца
ветвистый самовластный организм
не переносит этого соседства.

Идет! Часов непрочный голосок

берет он в руки. Бедный мой брегетик!
Я надвигаю тучу на восток,
чтоб он луны хотя бы не приметил.

И падает, и гибнет мой брегет!

Луны моей сообщник и помощник,
он распевал всегда под лунный свет,
он был – как я, такой же полуночник.

Виновник так подавлен и смущен,

что я ему прощаю незадачу.
Удостоверясь, что сосед ушел,
смеюсь над тем, как безутешно плачу.

В запасе есть не певчие часы.

Двенадцать ровно – и нисколько пенья.
И нет луны, хоть небеса ясны.
Как грубо шутит первый день апреля!

Пускаюсь в путь обычный. Ход планет

весь помещен над паршинской дорогой.
В час пополуночи иду по ней,
строки вот этой спутник одинокий.

Вот здесь, при мне, живет мое «всегда».

В нём погостить при жизни – редкий случай.
Смотрю извне, как из небес звезда,
на сей свой миг, еще живой и сущий.

Так странен и торжествен этот путь,

как будто он принадлежит чему-то
запретному: дозволено взглянуть,
но велено не разгласить под утро.

Иду домой. Нимало нет луны.

А что ж герой бессвязного рассказа?
Здесь взгорбье есть. С него глаза длинны.
Гость с комнатой моею не расстался.

Вон мой огонь. Под ним – мои стихи.

Вон силуэт читателя ночного.
Он, значит, до какой дошел строки?
Двенадцать было. Стало полвторого.

Ау! Но Вы обидеться могли

на мой ответ придвинутым планетам.
Вас занимают выдумки мои?
Но как смешно, что дело только в этом.

Простите мне! Стихи всегда приврут.

До тайн каких Вы ищете дознаться?
Расстанемся, мой простодушный друг,
в стихах – навек, а наяву – до завтра.

Семь грустных дней безлунью моему.

Брегет молчит. В природе – дождь и холод.
И так темно, так боязно уму.
А где сосед? Зачем он не приходит?

1—2, 8 апреля 1983

Таруса