Стихотворения и поэмы. Дневник

I

Как я люблю гряду моих камней,

моих, моих! – и камни это знают,
и череду пустых и светлых дней,
из коих каждый лишь заливом занят.

Дарован день – и сразу же прощен.

Его изгиб – к заливу приниканье.
Привадились прыжок, прыжок, прыжок
на крайнем останавливаться камне.

Мой этот путь проторен столько крат,

так пристально то медлил, то парил он,
что в опыт камня свой принёс карат
моих стояний и прыжков период.

Гряда моя вчера была черна,

свергал меня валун краеугольный.
Потопная воды величина
вал насылала, сумрачный и вольный.

Чуть с ног не сбил и до лица достал

взрыв бурных брызг. Лишь я и многоводность.
Коль смоет море лишнюю деталь,
не будет ничего здесь, никого здесь.

В какую даль гряду не протянуть —

пунктир тысячелетий до Кронштадта.
Кто это – Петр? Что значит – Петербург?
Века проходят, волны в пыль крошатся.

Я не умею помышлять о том.

Не до того мне. Как недавней рыбе
не занестись? Она – уже тритон,
впервой вздохнувший на гранитной глыбе.

Как хорошо, что жабрам и хвосту

осознавать не надо бесконечность.
Не боязлив мой панцирь, я расту,
и мне уютна отчая кромешность.

Еще ничьи не молвили уста

над непробудной бездной молодою:
«Земля была безвидна и пуста,
и Божий Дух носился над водою».

Вдруг новое явилось существо.

Но явно: то – другая разновидность,
движенье двух конечностей его
приблизилось ко мне, остановилось.

Спугнувший горб и перепонки лап,

пришелец сам подавлен и растерян.
Непостижимый первобытный взгляд
страшит его среди сырых расщелин.

Пришлось гасить сверканье чешуи,

сменить обличье, утаить породу,
и тьмы времён прожить для чепухи —
раскланяться и побранить погоду.

Ознобно ждать, чтобы чужак ушел,

в беседе задыхаться подневольной,
вернуться в дом: прыжок, прыжок, прыжок —
и вновь предаться думе земноводной.

II

Как я люблю гряду моих камней,

простёртую в даль моего залива, —
прочь от строки, влачащейся за ней.
Как быть? Строка гряды не разлюбила.

Я тут как тут в едва шестом часу.

Сон – краткий труд, зато пространен роздых.
Кронштадт – вдали, поверх и навесу,
словно Карсавина, прозрачно розов.

Андреевский собор, опять пришел

к тебе мой взор – твой нежный прихожанин.

Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок,

стою. Вдох лёгких ненасытно жаден.

Целую воду. Можно ли воды

чуть-чуть испить? – Пей вдоволь! – Смех залива
пью и целую. Я люблю гряды
все камни – безутешно, но взаимно.

Я слышу ласку сдержанных камней,

ладонью взгорбья их умов читая,
и различаю ощупью моей
обличий и осанок очертанья.

Их формой сжата формула времён,

вся длительность и вместе краткий вывод.
Смысл заточен в гранит и утаен —
укрытье смысла наблюдатель видит.

Но осязает чуткая рука

ответный пульс слежавшихся энергий,
и стиснутые, спёртые века
теплы и внятны коже многонервной.

Как пусто это сказано: века.

Непостижимость силясь опровергнуть,
в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка —
и слепо расшибется о поверхность.

Миг бытия вмещается в зазор

меж камнем и ладонью. Ты теряешь
его в честь камня. Твой недвижен взор,
и голос чайки душераздирающ.

Воздвигнув на заглавном валуне

свой штрих непрочный над пустыней бледной,
я думаю: на память обо мне
останется мой камень заповедный.

Но – то ль Кронштадт меня в залив сманил,

то ль сам слизнул беспечный смех залива —
я в нём. Над унижением моим
белеет чайка стройно и брезгливо.

Бывает день, когда смешливость уст —

занятье дня, забывшего про вечность.
Я отрясаю мокрость и смеюсь.
Родную бренность не пора ль проведать?

Оскальзываюсь, вспять гряды иду,

оглядываюсь на воды далёкость.
И в камне, замыкающем гряду,
оттиснута мгновенья мимолётность.

III

Как я люблю – гряду или строку,

камней иль слов – не разберу спросонок.
Цвет ночи, подступающей к окну,
пустой страницей на столе срисован.

Глаз дня прикрыт – мгновенье ока: тьма —

и снова зряч. Жизнь лакомств сокрушая,
гром дятла грянул в честь житья-бытья.
Ночь возвращает зренью долг Кронштадта.

Его объем над плосководьем волн —

как белый профиль дымчатой камеи.
Из ряда прочих видимостей вон
он выступил, приемля поклоненье.

Как я люблю гряду… – но я смеюсь:

тону в строке, как в мелкости прибрежной.
Пытается последней мглы моллюск
спастись в затворе раковины нежной.

Но сумрак вскрыт, разъят, преодолён

сверканьем, – словно, к ужасу владельца,
заветный отворили медальон,
чтоб в хрупкое сокровище вглядеться.

И я из тех, кто пожелал глядеть.

Сон был моей случайною ошибкой.
Всё утро, весь пред-белонощный день
залив я озираю беззащитный.

Он – содержанье мысли и окна.

Но в полночь просит: – Не смотри, не надо!
Так – нагота лица утомлена,
зачитана сторонней волей взгляда.

Пока залив беспомощно простёр

все прихоти свои, все поведенья,
я знаю, как гнетет его присмотр:
сама – зевак законные владенья.

Что – я! Как нам залив не расплескать?

Паломники его рассветной рани
стекаются с припасами пластмасс
и беспородной рукотворной дряни.

День выходной: день – выход на разбой.

Поруганы застенчивые дюны,
и побирушкой роется прибой
в останках жалкой и отравной дури.

Печальный звук воздымлен на устах

залива: – Всё тревожишь, всё неволишь.
Что мне они! Хоть ты меня оставь.
Мое уединение – мое лишь.

Оно – твое лишь. Изнутри запри

покрепче перламутровые створки.
Есть время от зари и до зари.
Ночь сплющена в его ужайшем сроке.

Я задвигаю занавес. Бледны

залив и я в до-утренних кулисах —
в его, в моих. Но сбивчивой волны
бег неусыпен в наших схожих лицах.

Меня ночным прохожим выдает,

сквозь штор неплотность, лампы процветанье.
Разоблаченный рампой водоём
забыл о ней и предается тайне.

Прощай, гряда, прощай, строка о ней.

Залив, зачем всё больно, что родимо?
Как далеко ведет гряда камней,
не знала я, когда по ней бродила.

Май 1985

Репино