Стихотворения и поэмы. Дневник

«Отцы-пустынники и двы непорочны»
не отверзаютъ попусту уста.
Хочу писать, не мудрствуя, попроще, —
нтъ умысла сложней, чм простота.
Избранникомъ настигнута добыча —
но к ней извилистъ путь черновика.
Иль невзнать мигъ ему блеснулъ – да вышло:
званъ быстрый блескъ во многiя вка.
Взираетъ затишь ночи окомъ синимъ —
и я отвтно пялю взоръ въ окно.
Словамъ, какими Преподобный Сиринъ
молился Богу, – внялъ и вторилъ Кто, —
не укажу, чтобъ имени не тронуть:
Оно и такъ живетъ насторож…

…Но Тотъ, о Комъ нмотствую, должно быть,

смется – я люблю, когда смшливъ.
Во мн такiя нжность и незлобность,
цлуя воздухъ, сплись и сошлись.
Забава упражненья неказиста —
челомъ ей бью и множицей воздамъ.
Неграмотность ночного экзерсиса
проститъ ли мн усмшкой добрый Даль?
Родимой речи на глухомъ отшиб
кто навститъ меня, если не онъ?
Не просвтилъ ущербы и ошибки
текущий выспрь, свчи прилежный огнь.
Закончу ль ночи списокъ неподробный,
пока спшитъ и бодрствуетъ високъ?
Простилъ бы только Сиринъ Преподобный:
послалъ смиренный, благодатный сонъ.

Опять мое ночевье не снотворно:

Ужъ предъ-рассвта приоткрылся зракъ.
Не опытно, не вдуще, не твердо —
пусть букву «еръ» слукавитъ твердый знакЪ.

А я все еще вязну в любезных мне, затягивающих заболотьях «еръ» и «ять» и мутных, дымных загородьях Ярославля. Но и без меня – «понявы светлы постланы, Ефрему Сирину наволоки». Тетя Дюня моя, до коей все ду и ду, называла «понявой» и повязь платочка вкруг головы, и фату, хоть при утаенном венчании и обошлась блой «косинкой» – наискось, в половину треугольника сложенным, шелковым бабкиным платом. На пред-родителев грхъ внца, усиленный покражей плата из сундука, трачу я последние трудоемкие «ять» и «еръ». Всю жизнь замаливала этот грех тетя Дюня, а велик ли грех, что великим способом любила она грешника Кузьму: он и бивал ее, и на сторону хаживал, а что на колхозных насильных супостатов выходил с плотницким топором – грех за грех считать: он на германской войне расхрабрился. Бывало-живало: голубчика своего ворогом, погубителем рекла тетя Дюня, ловко уклонялась от хмельного натиска и напада. «Молода была – со грехом жила, теперь труха – все не без греха!» – туманилась, улыбчиво вспоминала, как сломя голову пошла за Кузю. Умела стаивать против угрозы отпором и отдачей: «Мужик – топор, баба – веретено». Обо всей этой бывальщине доложу в медленном последствии свече и бумаге. Сколько раз я при них «оканунилась», съединив ночи и дни последнего времени.

Пока я одолевала раняще невздольные, невзгодные предгородья Вологды и прощалась со старословием, оно самовольно вернулось и вновь со мной поздоровалось: