Стихотворения и поэмы (основное собрание)

он заглянул в исписанный блокнот

и молвил так:

"Конечно, победитель победил,

и самку он потомством наградил.

Так на зверином повелось веку.

Но одного не понимаю я:

как все-таки не стыдно Мужику

примеры брать у дикого зверья?

В подобном рассмотрении вещей

есть нечто обезьянье, ей-же-ей".

Мужик наш был ученым мужиком,

но с языком животных не знаком,

и на Енота искреннюю речь

ответил только пожиманьем плеч.

Затем он встал и застегнул сюртук.

Но слова "обезьянье" странный звук

застрял в мозгу. И он всегда, везде

употреблял его в своем труде,

принесшем ему вскоре торжество

и чтимом нынче, как Талмуд.

Что интереснее всего,

так это то, что за подобный труд

ему, хоть он был стар и лыс,

никто гортань не перегрыз.

1970

-----------------

Пенье без музыки

F. W.

Когда ты вспомнишь обо мне

в краю чужом -- хоть эта фраза

всего лишь вымысел, а не

пророчество, о чем для глаза,

вооруженного слезой,

не может быть и речи: даты

из омута такой лесой

не вытащишь -- итак, когда ты

за тридевять земель и за

морями, в форме эпилога

(хоть повторяю, что слеза,

за исключением былого,

все уменьшает) обо мне

вспомянешь все-таки в то Лето

Господне и вздохнешь -- о не

вздыхай! -- обозревая это

количество морей, полей,

разбросанных меж нами, ты не

заметишь, что толпу нулей

возглавила сама.

В гордыне

твоей иль в слепоте моей

все дело, или в том, что рано

об этом говорить, но ей

же Богу, мне сегодня странно,

что, будучи кругом в долгу,

поскольку ограждал так плохо

тебя от худших бед, могу

от этого избавить вздоха.

Грядущее есть форма тьмы,

сравнимая с ночным покоем.

В том будущем, о коем мы

не знаем ничего, о коем,

по крайности, сказать одно

сейчас я в состояньи точно:

что порознь нам суждено

с тобой в нем пребывать, и то, что

оно уже настало -- рёв

метели, превращенье крика

в глухое толковище слов

есть первая его улика -

в том будущем есть нечто, вещь,

способная утешить или

-- настолько-то мой голос вещ! -

занять воображенье в стиле

рассказов Шахразады, с той

лишь разницей, что это больше

посмертный, чем весьма простой

страх смерти у нее -- позволь же

сейчас, на языке родных

осин, тебя утешить; и да

пусть тени на снегу от них

толпятся как триумф Эвклида.

___

Когда ты вспомнишь обо мне,

дня, месяца, Господня Лета

такого-то, в чужой стране,

за тридевять земель -- а это

гласит о двадцати восьми

возможностях -- и каплей влаги

зрачок вооружишь, возьми

перо и чистый лист бумаги

и перпендикуляр стоймя

восставь, как небесам опору,

меж нашими с тобой двумя

-- да, точками: ведь мы в ту пору

уменьшимся и там, Бог весть,

невидимые друг для друга,

почтем еще с тобой за честь

слыть точками; итак, разлука

есть проведение прямой,

и жаждущая встречи пара

любовников -- твой взгляд и мой -

к вершине перпендикуляра

поднимется, не отыскав

убежища, помимо горних

высот, до ломоты в висках;

и это ли не треугольник?

Рассмотрим же фигуру ту,

которая в другую пору

заставила бы нас в поту

холодном пробуждаться, полу

безумных лезть под кран, дабы

рассудок не спалила злоба;

и если от такой судьбы

избавлены мы были оба -

от ревности, примет, комет,

от приворотов, порч, снадобья

-- то, видимо, лишь на предмет

черчения его подобья.

Рассмотрим же. Всему свой срок,

поскольку теснота, незрячесть

объятия -- сама залог

незримости в разлуке -- прячась

друг в друге, мы скрывались от

пространства, положив границей

ему свои лопатки, -- вот

оно и воздает сторицей

предательству; возьми перо

и чистую бумагу -- символ

пространства -- и, представив про

порцию -- а нам по силам

представить все пространство: наш

мир все же ограничен властью

Творца: пусть не наличьем страж

заоблачных, так чьей-то страстью

заоблачной -- представь же ту

пропорцию прямой, лежащей

меж нами -- ко всему листу

и, карту подстелив для вящей

подробности, разбей чертеж

на градусы, и в сетку втисни

длину ее -- и ты найдешь

зависимость любви от жизни.

Итак, пускай длина черты

известна нам, а нам известно,

что это -- как бы вид четы,

пределов тех, верней, где места

свиданья лишена она,

и ежели сия оценка

верна (она, увы, верна),

то перпендикуляр, из центра

восставленный, есть сумма сих

пронзительных двух взглядов; и на

основе этой силы их

находится его вершина

в пределах стратосферы -- вряд

ли суммы наших взглядов хватит

на большее; а каждый взгляд,

к вершине обращенный, -- катет.

Так двух прожекторов лучи,

исследуя враждебный хаос,

находят свою цель в ночи,

за облаком пересекаясь;

но цель их -- не мишень солдат:

она для них -- сама услуга,

как зеркало, куда глядят

не смеющие друг на друга

взглянуть; итак, кому ж, как не

мне, катету, незриму, нему,

доказывать тебе вполне

обыденную теорему

обратную, где, муча глаз

доказанных обильем пугал,

жизнь требует найти от нас

то, чем располагаем: угол.

Вот то, что нам с тобой дано.

Надолго. Навсегда. И даже

пускай в неощутимой, но

в материи. Почти в пейзаже.

Вот место нашей встречи. Грот

заоблачный. Беседка в тучах.

Приют гостеприимный. Род

угла; притом, один из лучших

хотя бы уже тем, что нас

никто там не застигнет. Это

лишь наших достоянье глаз,

верх собственности для предмета.

За годы, ибо негде до -

до смерти нам встречаться боле,

мы это обживем гнездо,

таща туда по равной доле

скарб мыслей одиноких, хлам

невысказанных слов -- все то, что

мы скопим по своим углам;