Стихотворения и поэмы (основное собрание)

Единственное, что выдает Восток,

это -- клинопись мыслей: любая из них -- тупик,

да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,

да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик".

И когда ты потом петляешь, это -- прием котла,

новые Канны, где, обдавая запахами нутра,

в ванной комнате, в четыре часа утра,

из овала над раковиной, в которой бурлит моча,

на тебя таращится, сжав рукоять меча,

Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча".

1977

-----------------

В Англии

Диане и Алану Майерс

I. Брайтон-рок

Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые

скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и

длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое

море на сушу выбрасывает шум прибоя

и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска

лишней воды с лишней тьмой возникают, резко

выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы

скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,

летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно

вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта

с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,

и танкер перебирает мачтами, как упавший

на спину муравей. В сознании всплывает чей-то

телефонный номер -- порванная ячейка

опустевшего невода. Бриз овевает щеку.

Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,

и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.

В середине длинной или в конце короткой

жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради

темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,

схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,

на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

II. Северный Кенсингтон

Шорох "Ирландского времени", гонимого ветром по

железнодорожным путям к брошенному депо,

шелест мертвой полыни, опередившей осень,

серый язык воды подле кирпичных десен.

Как я люблю эти звуки -- звуки бесцельной, но

длящейся жизни, к которым уже давно

ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой

собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.

Только мышь понимает прелести пустыря -

ржавого рельса, выдернутого штыря,

проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,

поражения времени перед лицом железа.

Ничего не исправить, не использовать впредь.

Можно только залить асфальтом или стереть

взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой

бетонного стадиона с орущей массой.

И появится мышь. Медленно, не спеша,

выйдет на середину поля, мелкая, как душа

по отношению к плоти, и, приподняв свою

обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю".

III. Сохо

В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,

отражается матовый профиль красавицы с рваной раной

говорящего рта. Партнер созерцает стены,

где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сцены

скачек в Эпсоме". -- Флаги. Наездник в алом

картузе рвется к финишу на полуторагодовалом

жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.

На трибунах творится невообразимое... -- "не ответил

на второе письмо, и тогда я решила..." Голос

представляет собой борьбу глагола с

ненаставшим временем. Молодая, худая

рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая

никуда, точно воды многих

рек. Оседлав деревянных четвероногих,

вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых

на чужих простынях джигитуют при канделябрах

к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. -- Флаги

жухнут. Ветер стихает; и капли влаги

различимы становятся у соперника на подбородке,

и трибуны теряются из виду... -- В подворотне

светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,

словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы

ни пришел сюда первым, колокол в переулке

не звонит. И подковы сивки или каурки

в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,

не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

IV. Ист Финчли

Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,

стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий

и садовой герани, точно дредноут в мелком

деревенском канале. Перепачканный мелом

правый рукав пиджака, так же как самый голос,

выдает род занятий -- "Розу и гладиолус

поливать можно реже, чем далии и гиацинты,

раз или два в неделю". И он мне приводит цифры

из "Советов любителю-садоводу"

и строку из Вергилия. Земля поглощает воду

с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,

скупо обставленной, нарочито пустынной,

жена -- он женат вторым браком, -- как подобает женам,

раскладывает, напевая, любимый Джоном

Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде

отражается вид моста неизвестно где.

Всякий живущий на острове догадывается, что рано

или поздно все это кончается; что вода из-под крана,

прекращая быть пресной, делается соленой,

и нога, хрустевшая гравием и соломой,

ощущает внезапный холод в носке ботинка.

В музыке есть то место, когда пластинка

начинает вращаться против движенья стрелки.

И на камине маячит чучело перепелки,

понадеявшейся на бесконечность лета,

ваза с веточкой бересклета

и открытки с видом базара где-то в Алжире -- груды

пестрой материи, бронзовые сосуды,

сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;

люди в тюрбанах. Не такие, как мы.

Аллегория памяти, воплощенная в твердом

карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.

Дом на пустынной улице, стелящейся покато,

в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката

отражается, точно в окне экспресса,

уходящего в вечность, где не нужны колеса.