Стихотворения и поэмы (основное собрание)

матраса вертишься, расплетая,

где иероглиф, где запятая;

и снаружи шумит густая,

еще не желтая, мощь Китая.

1981

-----------------

x x x

М. Б.

Я был только тем, чего

ты касалась ладонью,

над чем в глухую, воро'нью

ночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что ты

там, снизу, различала:

смутный облик сначала,

много позже -- черты.

Это ты, горяча,

ошую, одесную

раковину ушную

мне творила, шепча.

Это ты, теребя

штору, в сырую полость

рта вложила мне голос,

окликавший тебя.

Я был попросту слеп.

Ты, возникая, прячась,

даровала мне зрячесть.

Так оставляют след.

Так творятся миры.

Так, сотворив их, часто

оставляют вращаться,

расточая дары.

Так, бросаем то в жар,

то в холод, то в свет, то в темень,

в мирозданьи потерян,

кружится шар.

1981

-----------------

Римские элегии

Бенедетте Кравиери

I

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.

Под потолком -- пыльный хрустальный остров.

Жалюзи в час заката подобны рыбе,

перепутавшей чешую и остов.

Ставя босую ногу на красный мрамор,

тело делает шаг в будущее -- одеться.

Крикни сейчас "замри" -- я бы тотчас замер,

как этот город сделал от счастья в детстве.

Мир состоит из наготы и складок.

В этих последних больше любви, чем в лицах.

Как и тенор в опере тем и сладок,

что исчезает навек в кулисах.

На ночь глядя, синий зрачок полощет

свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.

И луна в головах, точно пустая площадь:

без фонтана. Но из того же камня.

II

Месяц замерших маятников (в августе расторопна

только муха в гортани высохшего графина).

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно

прожекторам ПВО в поисках серафима.

Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,

потного двойника в зеркале над комодом,

пчел, позабывших расположенье ульев

и улетевших к морю покрыться медом.

Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой

мышцей, играй куделью седых подпалин.

Для бездомного торса и праздных граблей

ничего нет ближе, чем вид развалин.

Да и они в ломаном "р" еврея

узнают себя тоже; только слюнным раствором

и скрепляешь осколки, покамест Время

варварским взглядом обводит форум.

III

Черепица холмов, раскаленная летним полднем.

Облака вроде ангелов -- в силу летучей тени.

Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним

длинноногой подруги. Я, певец дребедени,

лишних мыслей, ломаных линий, прячусь

в недрах вечного города от светила,

навязавшего цезарям их незрячесть

(этих лучей за глаза б хватило

на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь

полдня. Владелец "веспы" мучает передачу.

Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль

считаю с прожитой жизни сдачу.

И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,

лавр шелестит на выжженной балюстраде.

И Колизей -- точно череп Аргуса, в чьих глазницах

облака проплывают как память о бывшем стаде.

IV

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза

объясняет Судьбе то, что надиктовала.

Шорох старой бумаги, красного крепдешина,

воздух пропитан лавандой и цикламеном.

Перемена прически; и локоть -- на миг -- вершина,

привыкшая к ветреным переменам.

О, коричневый глаз впитывает без усилий

мебель того же цвета, штору, плоды граната.

Он и зорче, он и нежней, чем синий.

Но синему -- ничего не надо!

Синий всегда готов отличить владельца

от товаров, брошенных вперемежку

(т. е. время -- от жизни), дабы в него вглядеться.

Так орел стремится вглядеться в решку.

V

Звуки рояля в часы обеденного перерыва.

Тишина уснувшего переулка

обрастает бемолью, как чешуею рыба,

и коричневая штукатурка

дышит, хлопая жаброй, прелым

воздухом августа, и в горячей

полости горла холодным перлом

перекатывается Гораций.

Я не воздвиг уходящей к тучам

каменной вещи для их острастки.

О своем -- и о любом -- грядущем

я узнал у буквы, у черной краски.

Так задремывают в обнимку

с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе

сны, себя опознать по снимку,

очнувшись в более длинной жизни.

VI

Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:

в пальцах -- не больше, чем на стекле, на тюле.

Но и птичка из туч вниз не вернется синей,

да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.

Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,

выси и проч. брезгают гладью кожи.

Тело обратно пространству, как ни крути педали.

И несчастны мы, видимо, оттого же.

Привались лучше к кортику, скинь бахилы,

сквозь рубашку стена холодит предплечье;

и смотри, как солнце садится в сады и виллы,

как вода, наставница красноречья,

льется из ржавых скважин, не повторяя

ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,

кроме того, что она -- сырая

и превращает лицо в руину.

VII

В этих узких улицах, где громоздка

даже мысль о себе, в этом клубке извилин

прекратившего думать о мире мозга,

где то взвинчен, то обессилен,

переставляешь на площадях ботинки

от фонтана к фонтану, от церкви к церкви

-- так иголка шаркает по пластинке,

забывая остановиться в центре, -

можно смириться с невзрачной дробью

остающейся жизни, с влеченьем прошлой

жизни к законченности, к подобью

целого. Звук, из земли подошвой

извлекаемый -- ария их союза,

серенада, которую время о'но

напевает грядущему. Это и есть Карузо

для собаки, сбежавшей от граммофона.

VIII

Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,

трепещи, пригинаем выдохом углекислым,