Стихотворения. Избранная проза

А через пять минут особоуполномоченный и бывший граф оказался Сашенькой О., вольноопределяющимся… — ой зенитной батареи крымского периода Добровольческой Армии.

— Но почему же — бывший граф? Ведь это так контрреволюционно…

— Видишь ли, — сказал Сашенька (принадлежал он к тому сорту людей, с которыми уже после минутного знакомства становишься друзьями и на «ты»), — коммунары страшно любят, когда у них служат представители громких фамилий, а если такой титулованный тип — партийный, для него нет ничего невозможного. Вот я в особо важных случаях и напяливаю на себя графскую или княжескую корону. Для пользы дела, так сказать.

— А какой «особо-важный» случай у тебя в настоящее время? — полюбопытствовал я.

— Еду в Одессу на ревизию карательных учреждений. Вот мои удостоверения личности, мандат, партийный билет. Без скромности могу сказать, что работа художественная.

Действительно, все было прекрасно — бумага с водными знаками, штампы, подписи, фотографическая карточка с сургучной печатью комиссариата юстиции, даже следы грязных пальцев на краях билета — примета истинного коммуниста. Болтая о прошлом и теперешнем, до сумерек просидели мы с Сашенькой под сморщенной грушей, и я узнал несложную, но такую маловероятную биографию его последних лет. Пожалуй, я бы не поверил ей, счел бы ее забавной выдумкой, если бы несколькими днями позже мне не пришлось быть свидетелем рискованных проделок этого находчивого и неглупого Хлестакова, этого милого Рокамболи советской марки.

Попав в Симферополе в плен, Сашенька, благодаря, вероятно, своей удивительно добродушной физиономии, как-то выкарабкался из «овечки» (отдел ве-че-ка) и поступил на красный бронепоезд «За власть советов», с которого и сбежал по приезде в Харьков, предусмотрительно захватив с собой целую кипу незаполненных бланков, скрепленных, однако, подписями и печатью бронепоезда. В Харькове Сашенька сунулся было в университет, но быстро ожегся: там знали о его службе в белой армии; из дому писали: не вздумай так рано приезжать сюда, тебе надо еще лечиться, а климат у нас суровый, как никогда. Надо было некоторое время провисеть в пространстве, и Сашенька, недолго думая, поехал в Екатеринослав на съезд коммунистической молодежи, а также закупить, кстати,

вагон пшеницы для питательного пункта станции Люботиц, на что у него имелось предложение за подписью самого Раковского.

— Позволь, — прервал я его, — а деньги?

— Какие деньги?

— Ну, за пшеницу… это, значит, миллионы нужны. Где же ты их взял?

Сашенька удивленно поднял брови.

— Деньги? Вот новости еще! А для чего тогда комиссариат финансов существует? У меня ведь эти… боны или купоны… черт их знает, как они там… Закупил что-нибудь и даю такую бумажку: деньги, говорю, получите в любом казначействе или отделении государственного банка. Всех благ! Ну, и тут надо скорее на вокзал и давать стрекоча, потому что хотя боны эти самые и настоящие — знакомая одна целую книжку сперла — но подпись на них — моя, а печать — комиссариата здравоохранения, только слово «здравоохранение» затерто. Очень просто.

Чуть ли ни в каждом городе были у Сашеньки родные, друзья, хорошие знакомые, снабжавшие его в изобилии бланками, образцами подписей, печатями различных ведомств и войсковых частей. Здесь же, в Екатеринославе, продав пшеницу за полцены (не был он коммерсантом), Сашенька поехал на дачу в Славянск, потом — в Алупку за вином для киевского Губздрава, оттуда — на Волынь закупать скот для интенданства армии Буденного. Справедливость требует сказать, что у него никогда не было заранее определнного плана; все делалось у него по наитию свыше, зависело от тех или иных реальных возможностей в виде особенно удачно сформированных документов, причем довольствовался Сашенька малым.

— Служить в советских учреждениях или в красной армии я не могу и не хочу принципиально, — говорил он мне, — а жить дома или учиться не дают. Что прикажешь делать? Вот я и плаваю в мире сильных ощущений риска игры с чекой. Конечно, я мог бы составить себе порядочный капитал на совдепской неразберихе, но, ей-богу, меня тошнит. Ведь — жульничество, как ни как. Потому, я поставил себе за правило «зарабатывать» только необходимое, не больше. Рад, что и обезоруженный наношу вред красным. Чего же мне еще надо?

На следущий день, утром, встреченный весьма почтительно, Сашенька получил в исполкоме железнодорожный пропуск в Одессу, а вечером, почему-то изменив решение, направился в том же костюме (ходил он всегда в английской шинели и «танках») и в тот же исполком с документами на имя какого-то Сергеева, ходатайствовать о пропуске в Ростов на предмет организации сборов в пользу больных и раненых красноармейцев.

Я страшно беспокоился за него.

— Послушай, это уже не смелость и даже не нахальство, а просто безрассудство.

— Ты думаешь? Ничего! Вечером будет только дежурный, который, кажется, меня утром не видел.