Стихотворения, не вошедшие в сборники

Спросил несмело, видимо стесняясь:

«Вы сверху, да? Вели вы разговор…

Я голоса людского с давних пор

Не слышу. Да и сам молчу равно

И, кажется мне, очень уж давно.

Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!

Молчанье же — всегда такое бремя!»

«Как для кого, — ответил Дант с улыбкой.—

Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»

— «О нет, я знаю, это всё расплаты

За все мои душевные растраты,

Как у того, кто с вами говорил.

Но у меня как будто больше сил.

Моя история совсем другая,

И схожая — однако не такая,

Которую невольно я подслушал.

Что делать, у меня такие уши».

— «Ну что же, расскажите и свою»,—

Сказал лениво Дант. Он был расстроен.

Второй жилец казался беспокоен.

Но как же быть? ..

                            И я не утаю.

Совсем как тот, что каялся пред вами,

От вас моих ошибок и грехов.

Но разница большая между нами;

Ее увидите вы тотчас сами

Из всех моих последующих слов.

Есть общее у нас, конечно, тоже.

Ведь если б были мы совсем несхожи —

В другом бы океане я сидел,

А то в огне каком-нибудь горел.

Любил жару, но рад и океану.

Задерживать, однако, вас не стану,

И сразу вам всю правду расскажу,

За что и почему я здесь сижу.

И я — жду Времени. Но жизнь моя —

Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.

Вот, жду его. И как хотел бы я,

Чтобы пришло, чтобы меня простило,

Чтоб не было того, что было!

Я здесь — за вечные ему проклятья,

В котором жить мне было суждено,

И ничего не пожелал и брать я

От времени, которое дано.

Я осуждал его с огнем и пылом,

Его — и всё, что только было в нем,

Мечтая о другом каком-то, милом…

Оно хотя и будет — но потом.

Я ж дерзко требовал его сейчас

И ждать не соглашался. А подчас

Я проклинал все Время, целиком.

Ведь знал же я, однако, что оно

Не мною, а Другим сотворено,

И что его создавший не случайно

Нам, людям, Время дал, и по любви,

Я знание о том носил в крови.

Но, не смущаясь этой нежной тайной,

Я жил с негодованьем на устах.

И даже не тревожил сердца страх.

Равно я все народы ненавидел,

В их поведеньи разницы не видел,

Один лишь только признавал я — свой.

И как иначе? Это был ведь мой.

Всему, что в нем, искаля оправданья:

Войне, жестокости и окаянству,

В которое, от духа рабства, впал он.

Я говорил: ведь это от незнанья,

А всё же прав он, и в большом и малом,

Пускай мы с ним разделены пространством,

Я знаю, что он прав, как прав и я.

И я тому единственный судья.

Зато людей, что были тут же, близко,

Их всех оценивал я очень низко,

Положим, что не сразу. А вначале

Я с меркой святости к ним подходил.

Они, конечно, ей не отвечали.

И вот тогда уж я их и громил.

Я не считался, что они мне братья

И что пока еще я сам не свят,

Я сыпал едкие мои проклятья,

Их уверял, что я тому не рад,

Но зло в них чувствуется слишком ясно,

Бороться надо с ним и быть прекрасным.

Я проницателен. Мне удалось

Всё понимать и видеть всех насквозь.

Я говорил, что надо в самом корне

Зло пресекать. Что буду тем упорней

Я с ними спорить, что один я — вещий,

Они ж не понимают эти вещи.

Пожалуй, действовал я слишком смело,

Да не всегда, быть может, и умело…

Но возражений сердце не терпело.

Сказал один какой-то: «Он жесток».

— «Так что ж такое? Это не порок,—

Ответил быстро я. — Жесток наш век,

Жестоким должен быть и человек».

Однако собеседник не унялся

(Впервые, кажется, такой попался!)

И говорит: «Ну, это дело ваше,

Не всем нам пить из той же общей чаши.

Вам — ваше слово обличенья любо,

Мне ж кажутся слова такие грубы.

Другие я люблю в их тишине:

„Кто будет кроток сердцем и смирен…“

Я закричал тогда: „Смиренье — плен!

Я творчески хочу любить и жить!

А можно ли в смирении — творить?“

Тут собеседник мой пожал плечами

И отошел. С улыбкою невольной

Ушел и я, победою довольный.

На этом кончился и спор меж нами.

Но слушайте: признаюсь в первый раз

И говорю лишь только вам, для вас,—

Жесток я не был. Был, скорее, груб.

Особо с тем, кто — видел я — не глуп,

Кто даже не вступал со мною в спор,

Глядел лишь молча на меня в упор,

Чуть улыбался и — не соглашался.

О, с эдаким я вовсе распускался,

И резкостям, и грубостям моим

Уж никакого не было предела.

Но сколько я потом ни бился с ним,

И резкости не улучшали дела.

О том „смиренном“ спорщике моем

Я скоро позабыл. И лишь потом

Раздумался я как-то о смиреньи.

О творчестве своем и назначеньи.

Мне все хотелось допытаться — кто я?

Пророк ли я,иль попросту поэт?

А может, вместе,— то я и другое?

На это надо ж дать себе ответ.

Иль даром мне дано повсюду видеть

Одно ужасное, одно худое,

И обличать везде начатки зла?

Недаром и дано их ненавидеть.

Средь них моя дорога пролегла,

В борьбе я должен вырывать их корни

И чем бороться буду злей, упорней…

Но тут другая мысль вступала: как?

Оружием любви!— я утверждал нередко.

Однако, сам боролся и не так:

Ведь не всегда оружье это метко.

Я о любви говаривал так много!

Не любящих судил особо — строго.

Любил ли сам? Как дать себе ответ?

Казалось — да. А может быть, и нет.

Но очень много о любви мечтал.

Мечтал, что близок час,— его я ждал,—

Когда заветный этот час придет,

А он не может не прийти!— и вот

Я встречусь с той, которую любить

Мне суждено любовью совершенной,

Единственной, святой и неизменной.

Пока же лучше без любви прожить,

Не жалуясь, что и от той далек,

Что издавна в подруги мне дана,

Пусть любит с верностью меня она,