Стихотворения. Поэмы

Отчизна милая, Литва! Ты как здоровье,
Тот дорожит тобой, как собственною кровью,
Кто потерял тебя. Истерзанный чужбиной,
Пою и плачу я лишь о тебе единой.

О матерь божия, ты светишь в Острой Браме,

Твой чудотворный лик и в Ченстохове с нами,
И в Новогрудке ты хранишь народ от бедствий,
Да ты ведь и меня спасла от смерти в детстве^{233}!(Благодаря твоей божественной опеке
Я поднял мертвые, сомкнувшиеся веки
И сам сумел дойти до твоего порога,
За исцсленье сам благодарил я бога.)
Ты нас на родину вернешь, явив нам чудо,
Позволь душе моей перелететь отсюда
К лесам задумчивым, к зеленым луговинам,
Бегущим к Неману по склонам и долинам.
К полям расцвеченным, как будто бы расшитым
Пшеницей золотой и серебристым житом,
Где желтый курослеп в гречихе снежно-белой,
Где клевер покраснел, как юноша несмелый,
Все обвела межа своим простым узором,
И груши тихие кой-где стоят дозором.

Среди таких полей, на берегу холмистом,

Где пробегал ручей с журчаньем серебристым,
Шляхетский старый двор стоял в былые годы,
Скрывали тополя его от непогоды,
И стены за листвой зеленой, вырезною
Издалека еще светились белизною.
Уютный старый дом, и рига там большая,
И скирды перед ней — приметы урожая;
Не могут под стрехой все скирды поместиться,
Недаром славится литовская пшеница!
И видно по снопам, несметным и душистым,
Которые блестят, как звезды в небе чистом,
И по числу плугов, что пар ломают рано
Под озимь на нолях рачительного пана,
Взрыхленных хорошо, как в огороде грядки,
Что дом зажиточен, содержится в порядке,
А по распахнутым воротам Соплицова
Видать, что не найти гостеприимней крова.

Вот бричка въехала в раскрытые ворота,

И шляхтич, осадив коней у поворота,
На землю соскочил, а кони без надзора
Лениво доплелись до самого забора.
Все тихо во дворе и на пустом крылечке,
А на дверях засов и колышек в колечке.
Приезжий ждать не стал, пока придет прислуга,
Но снял засов и дом приветствовал, как друга.
Он не жил здесь давно: всё изучал науки
В далеком городе, где изнывал от скуки.
Теперь он радостно поглядывал на стены
И в комнатах искал глазами перемены.
Все та же мебель здесь расставлена в порядке,
Средь этих кресел он играл, бывало, в прятки.
Но меньше стали все знакомые предметы,
Как будто выцвели старинные портреты,
И на одном из них Костюшко вдохновенный,
Стоит в чемарке^{234} он, сжимая меч священный^{235},Вот этим же мечом, перед святым подножьем,
Трех деспотов изгнать клялся он^{236} в храме божьемИль честно умереть. Вот Рейтан^{237} на портрете,Без вольности былой не мыслит жить на свете:
Сверкает нож в руке, решенье непреклонно,
Раскрыты перед ним «Федон» и «Жизнь Катона»,
А вот задумчивый красавец наш Ясинский^{238}И Корсак, друг его, с отвагой исполинской,
В окопах яростно дерутся с москалями,
А Прага вся в дыму, угрюмо светит пламя.
Куранты старые стоят в тиши алькова;
Приезжий видит их и радуется снова,
Как в детстве, за шнурок он ухватился смело,
И вновь Домбровского мазурка загремела.

Стремглав помчался он по светлой галерее,

Желая детскую увидеть поскорее.
Вошел и отступил, — да что ж это такое?
Здесь, что ни говори, жилище не мужское!
Но дядя — холостяк, а тетушка в столице…
Не экономка — нет! — живет в такой светлице.
Откуда в комнату попало фортепьяно?
Уж не гостит ли здесь молоденькая панна?
Все пораскидано, уют небрежный сладок —
Знать, руки юные творили беспорядок!
Кто платье положил на кресло у постели,
Расправив бережно оборки и бретели?
Расставлены горшки с геранью по окошкам,
С петуньей, астрами, гвоздикой и горошком.
Приезжий поглядел в окно — и вот так диво!
У края сада, где была одна крапива,
Дорожки пролегли, и в зелени несмятой
Английская трава перемешалась с мятой,
Пятерки римские в плетне, а у калитки,
Как пестрая кайма, мерцают маргаритки.
Должно быть, политы недавно были грядки,
Вон лейка полная стоит у чистой кадки.
Но нет садовницы. Когда ж уйти успела?
Калитка все еще легонечко скрипела,
Задетая рукой. След узкой женской ножки,
Босой и маленькой, лег на песок дорожки.
На мелком и сухом песке белее снега
След легкий; угадать не трудно, что с разбега
Оставлен ножкою, которая, казалось,
Уж так легка была! Едва земли касалась.

Приезжий не сводил с пустой аллеи взгляда,

Вдыхая аромат, несущийся из сада;
Потом прильнул к цветам, стоящим на окошке,
А взором побежал по беленькой дорожке,
Разглядывал следы и все искал беглянку,
Которая в саду трудилась спозаранку.
Внезапно девушку увидел на заборе,
Простоволосую, в бесхитростном уборе,
Едва прикрыта грудь косынкой кружевною,
А плечи юные сверкают белизною.
Так одеваются в Литве удобства ради,
Но принимать гостей нельзя в таком наряде,
И, хоть не угрожал никто ее покою,
Стыдливо девушка прикрыла грудь рукою.
Гость видел завитки густых волос коротких,
Накрученных с утра на белых папильотках,
Струящих тихий блеск сиянья золотого,
Как золотистый нимб на образе святого.
Лица не разглядел: склонясь вполоборота,
Глазами девушка вдали искала что-то;
Нашла, захлопала в ладоши восхищенно,
Как птица сорвалась и понеслась с разгона
По зелени густой, по клумбам, через грядки,
И по доске в окно взбежала без оглядки,
Впорхнула в комнату с улыбкою лучистой,
Быстра, легка, светла, как месяц серебристый.
Схватила платьице и к зеркалу пустилась,
Увидя юношу, внезапно так смутилась,
Что, платье выронив, как вкопанная стала.
Лицо приезжего мгновенно запылало,
Как будто облако столкнулось с зорькой алой.
Глаза потупил он в молчании смущенном,
Хотел заговорить, но отступил с поклоном.
И вскрикнула в ответ молоденькая панна,
Как малое дитя кричит со сна нежданно.
Он поднял голову. Да где же незнакомка?
Ее и след простыл, лишь сердце билось громко,
А он и сам себе не отдавал отчета —
То ль радостно ему, то ль стыдно отчего-то.

Меж тем известие дошло до всех дворовых.

Что бричка привезла гостей каких-то новых,
И распрягли коней дворовые мгновенно,
Засыпали овса, не позабыли сена.
Коней не посылал к еврею пан Соплица,
Не мог он с новшеством подобным примириться!
И юношу в дверях не повстречали слуги,
Не потому, что, мол, зевали на досуге, —
Все ждали Войского, пока он наряжался,
Пока он ужином еще распоряжался.
В отсутствии Судьи, согласно просьбе пана,
Приветствовать гостей привык он постоянно
(Он другом был Судье и дальнею роднею).
Старик прошел к себе тропинкой потайною —
Боялся встретиться с гостями в пудермане^{239}И праздничный костюм хотел надеть заране.
Костюм готов с утра, разглажен, отутюжен,
Ведь нынче пан Судья созвал гостей на ужин!

Завидя юношу еще на галерее,

Пан Войский кинулся обнять его скорее.
Беседа началась, вопросы полетели, —
Друзья все десять лет пересказать хотели!
Посыпались слова, короткие ответы,
Объятья пылкие, восторги и приветы.
И вот, наслушавшись приезжего досыта,
Пан Войский юноше поведал деловито:

«Тадеуш, — юношу назвали в честь Костюшки,

Недаром родился, когда гремели пушки^{240}И уповали все на славного героя, —
Тадеуш, вовремя приехал ты, не скрою,
Гостит теперь у нас немало панн в усадьбе,
А дядя о твоей подумывает свадьбе!
Невесты славные, и выбор преотличный!
Да, знаешь, суд у нас назначили граничный^{241}Для разрешения с упрямым Графом спора.
Паи Граф в имение приехать должен скоро,
Пан Подкоморий здесь, и дочери с ним тоже.
В лес пострелять пошел кой-кто из молодежи,
А старшие меж тем, условившись о встрече,
Ждут на покосе их от бора недалече.
Пойдем туда скорей, за косогором этим
И дядю и гостей мы непременно встретим!»

И вот приятели идут навстречу дяде,

Беседуют они, по сторонам не глядя,
А солнце летнее меж тем с небес сходило
И, хоть нежаркое, сильней, чем днем, светило,
Как смуглое лицо крестьянина пылало,
Когда с покоса он идет домой устало.
Но вот багровый диск зашел за лес зеленый,
И тихий мрак повил дубы, березы, клены.
Наполнил ветви он, вершину сплел с вершиной
И темный лес связал, как будто воедино.
Лес, как высокий дом, виднелся над полями,
А солнце разожгло на темной крыше пламя
И провалилось вглубь. Казалось, ветви тлели,
Блеснуло, как свеча сквозь ставенные щели, —
Погасло, и серпы работать перестали,
И грабли замерли, как будто бы устали.
Все по хозяйскому исполнилось приказу:
Как день окончится — бросай работу сразу!
Судья говаривал: «Всевышний знает сроки;
Когда слуга его покинет свод высокий,
Тогда и нам пора кончать работу в поле».
В именье все велось согласно панской воле,
Которую считал пан эконом законом:
Как только солнышко прощалось с небосклоном,
Свозили на гумно возы пустые даже,
И тешило волов отсутствие поклажи.

В порядке стройном шло все общество из бора:

Подростки впереди — под оком гувернера,
За ними вел Судья супругу Подкоморья,
Пан Подкоморий вслед с семьею шел со взгорья.
За ними барышни, и, отставая малость,
Шагали юноши, как в Польше полагалось.
Никто не думал здесь о соблюдепье правил,

Никто мужчин и дам в порядке не расставил,

Но трудно было бы не соблюдать приличий:
Судья хранил в дому былых времен обычай,
И требовал от всех он дани уваженья
Уму и старости, чинам и положенью.
Соплица говорил: «И семьи и народы
Порядком держатся, таков закон природы!
С падением его приходит все в упадок».
И кто б ни приезжал, перенимал порядок,
Которым все кругом в имении дышало,
Хотя бы погостил он в Соплицове мало.
Соплица повстречал племянника приветом
И руку дал ему поцеловать при этом,
Поцеловался с ним, поздравивши с прибытьем,
И хоть не удалось вдвоем поговорить им,
Но чувство прорвалось слезою умиленья,
Которую Судья смахнул рукой в смущенье.

За господами вслед, как повелось в поместье,

Крестьяне и стада домой уходят вместе.
Там овцы скучились, а дальше, за оврагом,
Все с колокольцами, неторопливым шагом
Коровы шествуют поодаль друг от друга,
Несутся лошади со скошенного луга
На водопой. Земля копытами изрыта;
Скрипит журавль, вода наполнила корыто.

Судья с гостями был, устал, гуляя долго,

Но пренебречь не мог он исполненьем долга:
Пошел на скотный двор сам поглядеть на стадо, —
Приглядывать за ним хозяйским оком надо.
Такое правило в неписаном законе:
От глаз хозяина вдвойне добреют кони.

Пан Войский взял свечу и вышел с Возным в сени,

Там он затребовал серьезных объяснений,
Выспрашивал его: какие-де причины
Заставили столы перетащить в руины
(Руины издали в густой листве белели),
Зачем столы туда поставил в самом деле?
Пан Войский не видал в таком поступке толка,
Спросил Судью, но тот пожал плечами только.
Однако некогда исправить упущенье,
Пора просить гостей отведать угощенье.
Дорогой Возный сам все объяснил пространно:
Мол, изменить пришлось распоряженье пана,
Мол, в доме комнат нет для пиршества пригодных,
Мол, в них не разместить гостей столь благородных!
А замок цел еще, не обвалились своды,
Хоть треснул потолок кой-где за эти годы;
Нет окон, но без них еще удобней летом.
На близость погребов ссылался он при этом,
А сам мигал Судье, — видать по важной мине,
Что он умалчивал об истинной причине.

За тысячу шагов от дома, за листвою,

Виднелся замок тот — наследье родовое
Горешков. Но погиб в восстанье^{242} пан последний,И стало некому владеть землей наследной.
Тут начались суды, секвестры… Скажем смело,
Что от имения немного уцелело.
По женской линии родне кой-что досталось,
Да перепало там и кредиторам малость.
На замок только лишь не зарилось шляхетство,
Ведь разорить могло подобное наследство!
Однако юный Граф, богач и родич пана,
На замок предъявил свои права нежданно;
Любитель готики, он разбирался в стиле,
И стены древние ему но вкусу были.
Хоть утверждал Судья — ведь был он патриотом, —
Что замок выстроен поляком, а не готом!
И замка ни за что не уступал Соплица,
Он с Графом захотел из-за него судиться;
Но тяжба их в судах осталась без ответа
И поступила в суд губернский из повета,
Потом в сенат, потом дорогою привычной
Вернулась вновь она в исходный суд — граничный.

И правду говорил Протазий о руинах,

Хватило места всем в больших сенях старинных.
Колонны круглые там подпирали своды,
Мощенный камнем пол, широкие проходы,
И стены чистые, без всяких украшений,
Лишь по углам рога ветвистые оленей
И надписи, когда и где убиты были,
А чтоб о подвигах стрелецких не забыли,
Записан ряд имен, гербов прибито много;
Горешков Козерог^{243} виднелся у порога.

В сенях все общество столпилось в полном сборе,

И к месту главному идет пан Подкоморий —
Он, самый старший здесь и возрастом и чином, —
Проходит, кланяясь и дамам и мужчинам,
Ксендз^{244} и Судья за ним, как водится «доныне:Вначале ксендз прочел молитву по-латыии,
Мужчины выпили, потом на скамьи сели,
Литовский холодец^{245} в молчанье дружном ели.Тадеуш молод был, но на почетном месте
По праву гостя сел с Подкоморянкой вместе.
Меж ним и дядюшкой местечко пустовало,
Как будто бы оно кого-то поджидало.
Судья поглядывал на дверь, по всем приметам,
11 сам кого-то ждал, не говоря об этом;
К так же нервничал Тадеуш почему-то,
На дверь посматривал он каждую минуту.
И странно! Столько панн сидело тут же, рядом,
Тадеуш ни одной не удостоил взглядом.
И для царевича нашлась бы здесь невеста,
А юноша глядел лишь на пустое место.
Не знал он, чье оно, — пленяет юность тайна,
И тешила его загадка чрезвычайно!
Соседку между тем он не вовлек в беседу,
Не угощал ее, как следует соседу,
Был невнимателен и по своим манерам
Не выказал себя столичным кавалером.
Пустое место лишь влекло и волновало, —
В мечтах Тадеуша оно не пустовало!
Все мысли прыгали, гоняясь друг за дружкой,
Как скачет под дождем лягушка за лягушкой.
Но образ девушки в них силой чудотворной
Царил, как лилия над синевой озерной.

Пан Подкоморий сам за третьей переменой

За дочерями стал ухаживать степенно:
Одной подвинул хлеб, другой в мадере почки,
Сказав: «Услуживать приходится вам, дочки,
Хоть и не молод я!» Тут юноши в смущенье
Скорей придвинули соседкам угощенье.
Меж тем насупился Соплица недовольный,
Хлебнул венгерского и разговор застольный
Затеял: «Новые порядки — грош цена им!
Напрасно молодежь в столицу посылаем.
Не стану спорить я, что сыновья и внуки
Постигли лучше нас все книжные науки;
Да жаль, не учат там, как жить с людьми и светом,
Не наставляют их, как должно бы, советом!
Бывало, шляхтичи у панов жили годы,
И сам я десять лет провел у воеводы^{246} —У Подкоморьего отца. — Тут он соседу
Чуть-чуть колено сжал и продолжал беседу: —
Сказать по совести, пан — памяти блаженной —
Манерам нас учил, учтивости отменной.
И благодарен я, добра мне сделал много,
И за него молю до сей поры я бога!
Хоть не отмечен был вниманием особым,
Остался, шляхтичи, я скромным хлеборобом,
В то время как среди воспитанников пана
Достигли многие и почестей и сана;
Но обо мне никто не скажет здесь с упреком,
Чтоб я кого-нибудь обидел ненароком!
По правде говоря, искусство обхожденья
Дается нелегко и требует терпенья!
Любезно руку жать и отдавать поклоны
Умеют в обществе любые фанфароны;
Развязность светская, купеческая живость —
Не старопольская шляхетская учтивость!
Училась молодежь учтивости недаром,
Учтивым должно быть и с малым и со старым,
Учтив с женою муж, пан со своей прислугой,
Но с каждым иначе. Немалая заслуга
Доподлинно узнать искусство обхожденья:
Кому воздать почет, кому лишь уваженье.
Учили старики! Беседа их порою
Была для шляхтича историей живою!
А панство разговор вело с ним о повете,
Давали шляхтичу понять беседы эти,
Что знает все о нем доподлинно шляхетство;
И шляхтич дорожил своею честью с детства.
Теперь каков ты? Кто? Не спрашивают паны,
Ведь ценятся одни набитые карманы!
Еще Веспасиан обмолвился когда-то:
«Не пахнет золото», — для нас оно и свято!
И всякий всюду вхож, когда он не Иуда,
Нет дела до того, свой род ведет откуда.
Приятелей мы чтим за спесь и капиталы,
Точь-в-точь как деньги чтут презренные менялы!»

Собранье оглядел внимательный Соплица,

Все слушали его, боясь пошевелиться,
Хоть опасался он наскучить молодежи,
Но поучить ее считал полезным тоже;
С сомненьем глянул он на пана Подкоморья,
Глазами поискал у старшего подспорья,
Но тот заслушался, кивая головою, —
Как видно, и его забрало за живое!
Тогда Судья подлил в бокал ему токая
И дальше продолжал: «Учтивость не такая!
Панове, нам она и впрямь нужна без меры,
Когда сумеем чтить и возраст, и манеры,
И добродетели других, то непременно
Поймем, что в нас самих и дорого и ценно.
Кто хочет взвеситься хотя б из интереса,
Другого должен он поставить мерой веса.
Всегда способствует учтивость доброй славе,
И дамы ждать ее от молодежи вправе;
Особенно ж когда богатство, древность рода
Венчают красоту, что создала природа,
Любви завязка здесь; поэтому нередки
Союзы славные, так рассуждали предки,
А нынче…» Тут Судья на юношу с упреком
Взглянул и замолчал, как будто ненароком,
Меж тем как речь его была прямым уроком.

По табакерке вдруг пощелкал Подкоморий:

«Нет! Было в старину у нас похуже горе!
Не знаю, мода ли другая виновата,
Но юноши умней, и нет того разврата.
Да что и говорить! Я помню, как в те годы
Сводил нас всех с ума кумир французской моды
Наехали толпой юнцы из-за границы —
С ногайскою ордой могли б они сравниться!;
Гоненья начались на старые порядки,
Права, обычаи, кунтуши, тарататки^{247}!И кто бы прок нашел в шальных молокососах,
Гнусящих в нос порой, а иногда безносых,
Читающих с утра брошюры и газеты,
Хвалящих новые законы, туалеты!
Шляхетство поддалось ужасному влиянью, —
Кого захочет бог подвергнуть наказанью,
Того безумием настигнет он вначале…
Перед безумцами и умные молчали!
Народ страшился их, как мора или сглаза,
Не зная, что и в нем сидит уже зараза.
Ругали модников, но, поддаваясь блажи,
Бросали кунтуши, святую веру даже…
Разгул на масленой, и вот, не оттого ли,
За карнавалом вслед — великий пост неволи!

В дни юности моей приехал к нам в Ошмялы

Подчаший — образец французской обезьяны,
Он первый разъезжал у нас в коляске узкой
И первый на Литве носил сюртук французский.
Все, как за ястребом, за ним гнались, бывало,
А молодежь его едва не ревновала
К тем, у чьего крыльца появится двуколка;
Звал по-французски он свой экипаж «карьолка^{248}»,И на запятках там сидели две болонки,
На козлах — немчура, как жердь сухой и тонкий,
В обтянутых штанах, с повадкой скоморошьей,
На туфлях серебро, — видать, что гусь хороший!
В дурацком парике с косицей для парада —
Недаром старики смеялись до упада!
Крестясь, твердил народ, что, мол, погнал по свету
Венецианский черт^{249} немецкую карету!Каков Подчаший был, об этом речь другая, —
Похож на шимпанзе, похож на попугая…
И золотым руном звал свой парик Подчаший,
Который колтуном прослыл в округе нашей.
Остался все-таки у нас кой-кто из панства,
Кто презирал еще пустое обезьянство,
Но тот помалкивал, не то иные сдуру
Заголосили бы, что губит он культуру!
Так крепко этот вздор проник уже в натуру,

О конституции рассказывал Подчаший,

Реформы завести хотел в округе нашей
На основании французского открытья
О равенстве людей. Не стану говорить я
О нем, — известно нам из божьего закона,
Об этом равенстве и ксендз твердит с амвона,
Да только не было завету примененья.
Однако модники в безумном ослепленье
Не верили вещам известнейшим на свете,
Не напечатанным в сегодняшней газете!
Борясь за равенство, Подчаший стал маркизом, —
Он моде уступал и всем ее капризам,
А каждый модник был в те времена маркизом!
Когда же Франция переменила моду,
То демократом стал Подчаший ей в угоду!
Теперь Наполеон у них владеет троном,
И прежний демократ зовет себя бароном.
Но все меняется со временем крылатым,
И, не умри барон, он стал бы демократом!
Хоть мода и глупа, но говорят, однако:
Что выдумал француз, то мило для поляка!

Да, молодежь теперь успела измениться.

Не модами ее прельщает заграница,

Не ищет истины она в брошюрах разных,
Не совершенствует акцент в беседах праздных.
Наполеон — мудрец, он не дает народу
Заняться модами, тщеславию в угоду.
К тому ж орудий гром нас призывает к славе,
О Польше говорят, надеяться мы вправе,
Что нам теперь уже недолго ждать расцвета;
Где лавры, там цветет свобода, знаем это!
Жаль! Время тянется в бездействии печальном,
И все нам кажется несбыточным и дальним.
Так долго ждем вестей, а их нет и в помине!»
Тут он вполголоса спросил ксендза: «Ты ныне
Известье получил, отец, из-за границы,
Скажи нам, что же в нем о Польше говорится?»
«Да ровно ничего! — ксендз молвил беззаботно;
Видать, что слушал он беседу неохотно. —
Что мне политика? Я не ищу в ней славы,
А если получил известье из Варшавы, —
Дела церковные, и вам, как светским людям,
Неинтересные, касаться их не будем!»

При этом указал на край стола глазами.

Там русский капитан беседовал с гостями;
В селе у шляхтича стоял он на квартире
И позван был Судьей принять участье в пире.
Он смачно ел и пил, с гостями не чинился;
«Варшава» услыхав, тотчас насторожился:
«Пан Подкоморий, э, вы любопытны, право,
Все на уме у вас французы да Варшава!
Хотя я не шпион, но я по-польски знаю;
Для каждого из нас отчизна — мать родная!
Вы — ляхи, русский я, теперь мы не воюем,
В знак перемирия гуляем и пируем;
Мы и с французом пьем, была бы только кружка,
Потом: «В штыки! Ура!» — и кончена пирушка.
В России говорят: «Люби дружка, как душу!
Но спуска не давай, тряси его, как грушу!»

Но долго ждать войны! Вчера был у майора

Наш адъютант штабной, он говорил, что скоро
Пойдем на турка мы. А выпадет нам карта,
Придется пощипать пройдоху Бонапарта!
Он без Суворова, пожалуй, нас и вздует!
Солдаты говорят, что Бонапарт колдует,
Но соглашаются без всяких перекоров,
Что все ж он не такой колдун, как наш Суворов!
Да вот вам: Бонапарт прикинулся лисою,
Но обернулся вмиг Суворов наш борзою,
А Бонапарт — котом, царапаться пытался…
Суворов стал конем, и кот впросак попался!
Кто больше пострадал, понятно вам, панове?»
Лакеи с блюдами стояли наготове,
Он за еду взялся и смолк на полуслове.

На радость юноше, вновь распахнулись двери;

Тадеуш увидал, глазам своим не веря,
В дверях красавицу. Все поднялись с поклоном,
Она ответила им взглядом благосклонным.
Фигура женщины притягивала взоры,
На платье розовом сплелись цветов узоры,
И вырез низок был согласно новой моде,
И веер золотой, хотя не по погоде;
Казалось, веер был игрушкою, забавой,
Он сыпал искрами налево и направо.
К лицу красавице была ее прическа
И ленты розовой атласная полоска;
Светился бриллиант, меж локонами вдетый,
Как светится звезда, блестя в хвосте кометы.
Наряд изысканный! Кругом шептались панны,
Что слишком вычурный и для деревни странный.
А ножки! Панство их совсем не разглядело,
Как будто не прошла она, а пролетела.
Марионетки так стремительны и прытки,
Когда их дергают украдкою за нитки.
Приветствуя гостей, высматривала пани
То место, что Судья оставил ей заране.
Но как пройти к нему? Сидит в четыре ряда
На четырех скамьях шляхетство. Вот досада!
Перешагнуть скамьи нужна была сноровка.
Она протиснулась меж ними очень ловко,
У самого стола мгновенно очутилась,
Как биллиардный шар по ряду прокатилась,
Тадеуша едва задела кружевами,
Но вдруг запуталась оборка меж скамьями!
Тут гостья, оступясь, плеча его коснулась,
Прощенья попросив, невольно улыбнулась,
На место пробралась, тихонько в кресло села,
Но не пила вина и ничего не ела;
Тадеуша она оглядывала зорко,
Играла веером и кружевной оборкой,
Касаясь невзначай то веера, то банта,
А свет свечей играл на гранях бриллианта.

Все пировавшие немного помолчали.

В другом конце стола, чуть слышная вначале,
Беседа занялась и обернулась спором,
О качествах борзых шел разговор в котором.
Юрист доказывал Асессору со вкусом,
Что все достоинства соединились в Куцем:
Расхваливал его и говорил открыто,
Что пойманный русак — заслуга фаворита.
Асессор Соколу приписывал победу
И восхищался им назло Законоведу.
Просили спорщики сужденьями помочь им,
Который лучше пес, неясно было прочим.
Одни за Куцего, за Сокола другие…
Соседке говорил Судья слова такие:
«Уж ты не обессудь, любезная сестрица,
Что подавать велел, пришлось распорядиться!
Проголодались мы, да и не знали сами,
Захочешь ли прийти отужинать с друзьями».
Тут к Подкоморию Соплица обратился
И в обсуждение политики пустился.

Пока охотники кичились кобелями,

Тадеуш пожирал красавицу глазами,
И радовался он, что с самого начала
Предугадал, кого местечко поджидало!
Он разрумянился, забилось сердце сладко,
Не подвела его счастливая догадка!
Дождался наконец, и с ним сидела панна,
С которой наверху он встретился нежданно!
Казалось, что была повыше панна эта,
Не изменилась ли она от туалета?
И золото кудрей запомнил он как будто,
А эти потемней и завитые круто.
Наверное, они и не были иными —
От солнечных лучей казались золотыми!
Лицо красавицы он разглядел неясно,
Но догадался все ж, что девушка прекрасна,
Что губы красные, как вишенки-двоешки,
Что зубки белые — таким]г грызть орешки!
Что темные глаза, — все это было схоже;
Вот разве что она казалась помоложе,
Паненкой юного, на утреннем свиданье,
А нынче зрелою красой пленяла пани.
Но дела нет ему до возраста прекрасной,
Не станет головы ломать себе напрасно…
Для молодого все красотки — однолетки,
Как для невинного — невинны все кокетки!

Тадеуш в двадцать лет еще не видел света,

Он с детства в Вильне жил, но, несмотря на это,
Воспитывал его ксендз-воспитатель строго,
В суровых правилах и в почитанье бога.
Домой вернулся он еще неискушенный,
Неизбалованный, — но, радостей лишенный,
Мечтал свободою упиться без помехи
И, наконец, вкусить запретные утехи.
Ну, словом, всласть пожить под дядюшкиным кровом!
Знал, что хорош собой, к тому ж он был здоровым,
Как все в его роду, был истинный Соплица.
Здоровьем родичи могли бы похвалиться:
Все были крепыши, отлично фехтовали,
В науках, может быть, немного отставали.

Гордиться юношей могли бы смело предки;

Отличный пешеход, да и наездник редкий,
К наукам, правда, он не чувствовал влеченья
(Хоть денег не жалел Судья на обученье),
Зато он фехтовал не хуже офицера, —
Прельщала юношу военная карьера,
Что завещал отец. Послушный отчей воле,
О барабане он мечтал, скучая в школе.
Но вызвал дядюшка Тадеуша в поместье,
Писал, что, мол, пора подумать о невесте,
К хозяйству приступить, а там и справить свадьбу,
Деревню обещал, а позже — всю усадьбу.
Все добродетели Тадеуша особо
Соседка взвесила, она глядела в оба,
Тотчас заметила, что незнакомец строен,
Высок, широкоплеч, внимания достоин,
Что, встретив взгляд ее и вспыхнув, точно пламя,
Сам ей в лицо впился горящими глазами, —
Две пары жарких глаз при вожделенной встрече
Горели яростно, как в божьем храме свечи.

Вот по-французски с ним заговорила мигом, —

Из школы прибыл он, не чужд, наверно, книгам!
О модном авторе спросила, каждым словом
Пыталась побудить его к ответам новым.
О живописи с ним заговорила смело,
О танцах, музыке, все знала, все умела!
Когда же в ход пошли гравюры и пейзажи,
От мудрости такой остолбенел он даже!
Не издевается ль красавица немного?
Дрожал он, как школяр под взглядом педагога.
Но этот педагог красивый и нестрогий…
Соседка, угадав предмет его тревоги,
Тотчас же завела беседу с ним попроще:
Об их житье-бытье, о поле, доме, роще,
О том, как надо жить, чтоб не скучать в именье,
Какое бы найти получше развлеченье.
Едва оправившись от первого испуга,
Он отвечал смелей, и поняли друг друга.
Теперь она над ним подшучивала мило,
Три хлебных шарика на выбор предложила.
Он ближний шарик взял, лежавший на салфетке,
Что не понравилось второй его соседке;
Смеялась женщина, не объяснив секрета,
Кого касается счастливая примета.

В другом конце стола, где гомон был неистов,

Поклеп на Сокола затронул соколистов.
Бранили Куцего, на спорщиков насели,
И за столом уже последних блюд не ели.
Все пили, повскакав и ссорясь меж собою.
Юрист, как на току глухарь, без перебоя
Доказывал свое, упрямцев атакуя,
Жестикулировал, безудержно токуя
(Встарь адвокатом был нотариус Болеста
И обойтись не мог без красочного жеста!).
Вот руки выгнул он, к бокам прижавши локти,
И пальцы вытянул, — их удлиняли ногти, —
Изображал борзых и вдруг, теряя разум,
Как закричит: «Ату! Собак пустили разом!
Вмиг сорвались они и вместе промелькнули,
Как из двустволки две стремительные пули!
Ату! А заяц — шмыг! И в поле — мах скачками!
А псы за ним! — Юрист все пояснял руками,
А пальцы своре псов искусно подражали. —
Борзые — хоп! за ним! От леса отбежали.
Тут Сокол вырвался, а он кобель горячий…
Я знал, что Соколу не справиться с задачей!
Ушастый не простак, он разгадал уловки
И в поле утекал. Видать, зайчина ловкий!
Едва почувствовав погоню за собою —
Направо кувырком, а псы за ним гурьбою!
Вдруг он налево — скок! И в чащу изловчился,
Налево! Псы за ним. Мой Куцый отличился
И цап!» — Рассказчик тут передохнул впервые,
А пальцы по столу бежали, как борзые.
«Цап!» — закричал Юрист над ухом нежной пары,
Как будто обухом хватил их спорщик старый.
От изумления, а может, от испуга
Отпрянули они тотчас же друг от друга,
Как две верхушки лип, грозой разъединенных.
Разъединились вдруг и руки у влюбленных
С такой поспешностью, как будто обожгло их;
Румянец запылал на лицах у обоих.

Тут, замешательство желая скрыть словами,

Промолвил юноша: «И я согласен с вами,
Ваш Куцый — славный пес, а хороша ли хватка?» —
«Еще б не хороша! Охотничья повадка!»
Тадеуш очень рад, что Куцый без порока!
Превозносить его он стал весьма высоко
И сетовал на то, что с первого, мол, взгляда
Не мог он оценить достоинств всех как надо.

Асессор, выронив бокал, нагнулся низко,

Взглянул на юношу глазами василиска.
Асессор ростом мал и хоть невзрачен с виду,
Однако же умел ответить на обиду.
На сеймиках, балах все перед ним дрожало, —
Еще бы! Не язык был у него, а жало!
Шутил ехидно он, но так умно и кстати,
Что взял бы Календарь те шутки для печати!
Привык командовать, богатым был он с детства,
Но промотать успел именье и наследство
В те давние года, когда вращался в свете.
Теперь служил, хотел он роль играть в повете.
Охоту обожал, не знал другой забавы,
Напоминал ему заветный рог облавы
Былые времена, когда он был богатым
И псарни лучшие держал под стать магнатам.
Осталось две борзых, и вот, на смех округи,
Пытаются отнять у Сокола заслуги!
Тут усмехнулся он, поглаживая баки,
Вступился вежливо за честь своей собаки:
«Борзая без хвоста как шляхтич без усадьбы,
Бесхвостие порок, и мне хотелось знать бы,
За что же вы его достоинством зовете?
Вы лучше тетушку спросите об охоте;
Хотя она гостит недавно в Соплицове,
В столице век жила и ей охота внове,
Но лучше молодых в ней знает толк, — с годами
Приходит опытность, вы убедитесь сами!»

Тадеуш задрожал, как громом пораженный,

Хотел протестовать, но, языка лишенный,
Глядел со злобою, уже вскочил в задоре,
Но вовремя чихнул два раза Подкоморий.
Все крикнули: «Виват!» Ответил он поклоном
И, табакерку взяв, раскрыл ее со звоном.
На ней алмазами осыпана оправа
С изображением монарха Станислава;
Подарок короля — отцовское наследство,
Для Подкоморья был святыней с малолетства.
Тем звоном подал знак, что просит он вниманья,
Все смолкли, и никто не нарушал молчанья.
«Панове, — он сказал, — не место здесь раздорам,
Луга, поля, леса — единственный наш форум!
Я дома не берусь решать дела такие,
На завтра отложу, пусть отдохнут борзые,
И выступать истцам сегодня не позволю.
Перенеси процесс на завтра, Возный, в поле!
К тому же завтра Граф прибудет с егерями,
И мой сосед Судья поедет вместе с нами,
И пани с паннами, и пани Толимона;
Там качества борзых проверим несомненно.
Поможет Войский нам и делом и советом». —
Попотчевал его он табаком при этом.

В другом конце стола, не говоря ни слова,

Паи Войский жмурился и хмурился сурово;
Он ни одной борзой не отдал предпочтенья,
Хоть спрашивал уже кой-кто его сужденья,
Не пил, хотя ему палили в чарку водку;
И медлил поднести к ноздрям своим щепотку.
Понюхал и чихнул. Чох повторило эхо.
Качая головой, заговорил Гречеха:
«О чем вы спорите? Понять могу едва ли…
И что б великие охотники сказали
Про этот жаркий спор из-за хвоста собаки?
Стыдитесь, шляхтичи, чуть не дошли до драки.
Воскресни Рейтан, он от этакого вздора
В могилу бы сошел, не выдержав позора!
Ну что подумал бы пан Неселовский, други,
Владелец лучших свор и первый пан в округе?
Сто сорок егерей в его именье панском
И сто возов сетей при замке Ворончанском;
Но сиднем он сидит, не ездит на охоту,
Сказал бы, сколько лет, да сбился я со счету!
Бялопетровичу и то он шлет отказы,
Охота для него не детские проказы!
А русаков травить, не оберешься срама!
Пан Неселовский так в лицо вам скажет прямо!
В былые времена, на языке стрелецком
Кабан, медведь и волк звались зверьем шляхетским,
Зверье другое же стрелять зазорно панству,
Пан уступал его дворовым и крестьянству.
А дробь насыпать в ствол — неслыханное дело!
Двустволка бы сама того не потерпела!
Держали мы борзых; случалось после лова
Охотникам в пути наткнуться на косого,
Тогда спускали их, и, припустив лошадок,
Скакали малыши, таков уж был порядок!
Смешила стариков мальчишеская смелость…
Когда ж я слушал вас, мне плакать захотелось!
Не тратьте даром слов, на травлю приглашая,
Останусь дома я — потеря не большая!
Пан извинит меня за то, что не лукавлю,
За то, что не пойду, как мальчуган, на травлю:
Зовусь Гречехою; от царствованья Леха^{250}На зайца ни один не хаживал Гречеха!»

Смех заглушил слова. Все зашумели вскоре,

И встал из-за стола достойный Подкоморий.
Он самый старший здесь и возрастом и чином,
Проходит, кланяясь и дамам и мужчинам;
Ведет жену его учтивый пан Соплица,
Л перед ними ксендз, успевший помолиться;
С красавицей своей спешит Тадеуш следом,
А дочка Войского идет с Законоведом.

Тадеуш хмурился, сгорая от досады,

Он все припоминал застольные тирады
И сам понять не мог, что так его задело
В речах Асессора? Пустяк, пустое дело,
Но слово «тетушка» жужжало прямо в ухо,
Как неотвязная, назойливая муха!
Хотел он Войского порасспросить об этом, —
Старик, наверно, знал, — искал его, но где там!
Он, встав из-за стола, тотчас ушел с гостями,
Заняться должен был домашними делами:
Ночлег готовили в дому для именитых,
Старик раздумывал, как лучше разместит их;
А молодежь повел на сеновал Тадеуш,
Но от забот своих не мог уйти он, где уж!

Настала тишина. Господствует такая

В обители, когда к молитве звон смолкает.
Лишь окрик сторожа ночную темь тревожит,
Да все еще Судья забыться сном не может:
Хозяин-хлебосол командует парадом,
Повеселить гостей в дому и в поле рад он.
Распоряжения дает он эконому,
Конюшим, егерям, псарям, тому, другому.
Вот просмотрел счета усердный пан Соплица
И Возному сказал, что хочет спать ложиться.
Брехальский снял с него парчовый слуцкий пояс,
Витая бахрома на нем висела, сдвоясь,
Золототканый шелк, тяжелый и лучистый,
С изнанки вышитый решеткой серебристой.
На обе стороны тот пояс надевали:
На праздник — золотой и черный — в дни печали.
Один Брехальский мог сложить его в порядке..
И вот он говорил, разглаживая складки:

«Да разве в замке мы поужинали хуже,

Чем дома? Пан Судья и выиграл к тому же!
С сегодняшнего дня владеть мы замком вправе,
Понеже есть статья, известная в уставе,
Которая теперь нас вводит во владенье,
Противной стороне отрезав отступленье.
Кто в замке принимал, тот доказал тем самым,
Что он хозяин в нем. Ответчикам упрямым
Придется отступить: свидетельство их будет
Во вред самим себе, нам замок суд присудит».

Когда Судья уснул, старик покинул пана,

Подсел к свече, достал тетрадку из кармана,
Которую носил, как требник, неизменно
И дома и в пути читал обыкновенно:
Реестр судебных дел, фамилии и даты,
Весь длинный список лиц, судившихся когда-то,
Иных Брехальский сам провозглашал публично,
А об иных слыхал и помнил их отлично…
Обычный перечень — картинной галереей
Казался Возному, он упивался ею.
Все тяжбы старые^{251}: Огинского с Визгирдом,Монахов с Рымшою, а Рымши с Высогирдом,
Потом Мицкевича с Малевским и Петковским,
Юраги и еще Гедройца с Рудултовским.
Да всех не перечесть… фамилий вереница,
А в довершение Горешки и Соплицы.
Дела минувших дней вновь видел он воочью,
Истцы, свидетели пред ним вставали ночью,
И видел он себя в кунтуше ярко-алом,
Стоящим на виду, пред целым трибуналом,
Сжимающим рукой стальную рукоятку
И призывающим ответчиков к порядку.
Мелькают перед ним уставы трибунала…
Последний Возный спит, закрыв глаза устало.

Так проводили жизнь в то памятное лето

В повете на Литве, когда почти полсвета
Слезами изошло, а он, военный гений,
Несметные полки швырял в огонь сражений,
Орлов серебряных^{252} запрягши в колесницу,А с ними золотых, взяв Марса за возницу!
Маренго, Аустерлиц, Египет, пирамиды
Он с гвардией прошел, она видала виды!
Разя, как молния, неслась она к победам,
И слава бранная за ней летела следом,
Но, словно от скалы, у берегов литовских
Отпрянула она от грозных войск московских,
Они стеною путь в Литву закрыли сразу
От вести, что могла перенести заразу!..

Но вести падали в Литву, как будто с неба;

Нередко инвалид, просивший корку хлеба
Христовым именем, безрукий и безногий,
Оглядывался вдруг внимательно, с тревогой,
И если не видал вблизи мундиров красных^{253},Ермолки торгаша, других примет опасных,
То признавался вдруг, что он пришел из Польши,
Отчизны защищать уже не в силах больше,
Вернулся умереть! Как все тогда рыдали,
Как все наперебой страдальца обнимали!
Садился он за стол, вниманьем окруженный,
И рассказать спешил толпе завороженной,
Как из Италии спешит домой Домбровский,
О Польше не забыл и о земле Литовской!
Мол, земляков собрал он на Ломбардском поле,
Князевич^{254} между тем взошел на КапитолийИ кинул с гордостью к ногам Наполеона
Войсками польскими отбитые знамена!
Мол, Яблоновский^{255} наш на острове далеком,Где сахарный тростник исходит сладким соком,
На негров ринулся с Дунайским легионом,
А сам о родине грустит в раю зеленом!

И всякий был ему за вести благодарен,

А ночью исчезал из дома новый парень,
Блуждал чащобами, болотами, бывало,
И от солдатских пуль его река скрывала,
За Неман уплывал, а чуть на берег вышел;
«Приветствуем тебя!» — слова жолнеров слышал.
И, прежде чем уйти, кричал он в назиданье
Суровым москалям: «До скорого свиданья!»
Все так перебрались: Горецкий^{256}, Обухович,И Межеевские, Рожицкий, и Янович,
Пац, Бернатовичи, Брохоцкий с Гедимином,
Петровские и Купсть, все шли путем единым,
Бросали родину и семьи оставляли;
В отместку москали добро конфисковали.

Нередко бернардин, явившийся из Польши,

Когда он узнавал окрестных панов больше,
То им показывал газету потаенно,
А в ней число солдат, названье легиона,
Фамилии вождей, бои на поле чести
И весть о подвигах, порой со смертью вместе.
Так через много лет судьбу родного сына
Могли родители узнать от бернардина,
И, в траур облачась, несчастные молчали,
Но шляхтичи могли понять по их печали:
И радость тихая, и горе без просвета —
Красноречивая, шляхетская газета.

Такой же бернардин, наверно, был и Робак,

Вдвоем с Соплицей он беседовал бок о бок,
А вести между тем кружили и в застянке!
Никто бы не сказал по квестарской осанке,
Что он молился век в монастыре по четкам,
Что соблюдал посты, смиренным был и кротким.
Над правым ухом шрам изобличал монаха
В том, что ударен был он саблею с размаха,
Второй рубец на лбу — вторичная улика,
Что не за мессою его хватила ника!
Не только грозный вид и боевые знаки, —
Указывало все, что он ходил в атаки.

Когда из алтаря с воздетыми руками

Монах, поворотясь, провозглашал: «Бог с вами!»
То делал поворот так четко и так браво,
Как ревностный солдат «равнение направо!»,
Читал молитвы он таким суровым топом,
Каким командуют в походе эскадроном, —
Так примечали все за мессою в костеле;
Да и в политике он разбирался боле,
Чем в «Житиях святых». Пускаясь в путь за сбором,
Прислушивался он в дороге к разговорам;
Депеши получал и прятал, не читая, —
Как видно, весточка была в них непростая! —
То посылал гонцов, — куда? Их путь неведом! —
То ночью уходил сам за гонцами следом;
Усадьбы посещал, со шляхтою шептался,
По селам, деревням в полночной тьме шатался;
Порой беседовал в корчме с простым пародом,
О Польше говорил все точно мимоходом.
Видать, что и теперь с ним вести прилетели, —
Пошел будить Судью, храпевшего в постели.