Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

— Гм-да, просто поразительно, каких вы достигли успехов. И кто бы подумал, — без порки! Об этом следовало бы написать в газетах.

По лицу директора Ферча никогда нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Густые светло-рыжие усы скрывали всякое движение губ. Крохотные колючие глазки всегда блестели. Взгляд, обращенный на директора, невольно задерживался на его усах, которые этот воспитатель так благодушно поглаживал, точно хотел приковать к ним внимание наблюдателя, а поглаживавшая их рука была маленькая и высохшая.

День размечали звонки. Весь день раздавались звонки. В шесть утра звонок: «Подъем!» В половине седьмого: «На молитву и утреннюю работу!» В половине восьмого: «Завтракать!» Без четверти восемь: «Сбор во дворе и поход в гимназию». В гимназии звонок надрывался без конца. В половине первого звонок: «На обед». В четверть второго: «Все отдыхают». Без четверти два: «Сбор во дворе и поход в гимназию на послеобеденные занятия». И так до девяти вечера, когда раздавался последний звонок: «Спать!»

Звонки звенели по всему интернату, в старом здании они перекликались на разные лады. Под высокими сводами они гудели, как тревожный набат; в других местах завывали, всхлипывали, рассыпались трелью; звонки, звонки повсюду, от звона некуда было бежать, тихих, укромных мест не существовало, в уборной звонок визжал, как нож на точильном камне. Стоило заткнуть уши, как звон проникал в рот и нос, грохотом отдавался в голове, неистово барабанил по черепу. Звон не смолкал и во сне. День с его звонками проходил сквозь ночь.

Младшие классы были подчинены старшим. Младшие воспитанники обязаны были чистить сапоги старшим, содержать в порядке их шкафы и выполнять всевозможные поручения. Об отказе не могло быть и речи. Кто не подчинялся, тот попадал в разряд «штрафных» и объявлялся вне закона. При встрече со штрафным каждый обязан был его толкнуть, плюнуть в него. Не оставляли в покое его и ночью. Его, объявленного вне закона, стаскивали с койки и обливали содержимым ночных горшков. Право объявлять воспитанников штрафными принадлежало шестому классу, в штрафных пребывали иногда по нескольку дней.

Шестиклассник Пауль Зигер, с первой минуты принявший во мне участие, стал моим патроном. Он не давал меня в обиду воспитанникам других классов. Каждый младший воспитанник старался обзавестись таким «святым патроном». Я обязан был обслуживать только своего патрона. Все звали его «Мопс». Он весь был кругленький, с добрыми, мечтательными глазами. Постепенно я привязался к Мопсу, и он проявлял ко мне неизменную доброту и сердечность, хотя я изводил его как мог: клал ему щетку в постель, привязывал за куртку к парте, насыпал ему в карманы песок. Мопс приходил в ярость, и это давало мне повод обнимать его и вымаливать прощение. Я даже обнаружил в нем отдаленное сходство с фрейлейн Клерхен, — у него тоже был грудной, задушевный голос, особенно когда он рассказывал о своих домашних и об Охотничьем домике где-то в необъятных нердлингенских лесах, принадлежавших князю фон Эттингену. Меня привлекало в Мопсе и то, что он вырос в лесу. Я да еще мальчик по прозвищу «Кадет» были единственными горожанами в школе. Много было детей священников и учителей, некоторые получали стипендию, и только двое — Кадет и я — были препоручены особому попечению директора Ферча.