Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

И альбом для марок я мог спокойно рассматривать. Увы, значительная часть марок была вырезана и обменена на солдатиков, все гельголандские марки исчезли, и краса альбома — черная баварская марка-уникум, легкомысленно на что-то вымененная, тоже уплыла. О, что это был за страшный день, когда отец обнаружил «скандал с марками». Как я ни призывал землетрясение, оно не произошло и не помешало отцу открыть альбом, чтобы с гордостью показать мне «сокровище своей юности». Я уже давно тайно разбазаривал это «сокровище юности», хотя мне стоило большого труда снимать со шкафа тяжелый альбом. Отец перелистывал злополучное сокровище страницу за страницей, а я сидел как пригвожденный под градом сыпавшихся на меня пощечин.

Рядом с альбомом стояли шахматы, почти все фигуры были обезглавлены. И вот я сижу в отцовском кресле за письменным столом и массивной пробковой ручкой отца царапаю и царапаю что-то на листе бумаги, пока перо не ломается.

— Роли переменились, милостивые государи! Нас не проведешь! — крикнул я громко. Я положил ноги на содрогнувшийся письменный стол, потом водрузил на него свой драгоценнейший зад и сплюнул на ковер.

— Я тебе еще покажу, — пригрозил я всей комнате, восседая на отцовском столе: — Вот я тебе покажу! Хо-хо-хо! — смеялся я грозным смехом Ксавера.

И вдруг я затих. Осторожно соскользнул со стола. Принес «Семейную хронику», держа ее в обеих руках, и положил на письменный стол, на самую середину. Я открыл ее на первой, вырванной странице и начал стоя читать из хроники, как из Книги книг: «В начале было…»

— В начале была, — и я повысил голос, — в начале была воля к Новой, Стойкой жизни. С тех пор поколение за поколением честно трудилось над тем, — продолжал я, перелистывая хронику, — чтобы волю к Стойкой жизни предать забвению, изменить ей и на ее месте утвердить Рабскую жизнь. И до сих пор поколениям это удавалось.

Мопс был прав: молиться можно и стоя.

* * *

— Простите, вы не… — робко приблизился я к молодому человеку, с которым мы остались одни на перроне.

— Сколько лет, сколько зим, — сказал Мопс.

— Да, немало воды утекло, — откликнулся я.

— Ха-ха-ха! — смеялся Мопс, шагая рядом со мной, а я откликался, как коллега отца, которого мы когда-то встретили в день Нового года: — Хе-хе!

— У вас действительно великолепный вокзал, этого нельзя не признать!

— Да, да, в Мюнхене немало достопримечательностей, Мюнхен стоит посмотреть, — только и мог я ответить. Потом спросил: — Ну, а как Охотничий домик?

— Спасибо за внимание, — сказал Мопс, и только когда он упомянул имя директора Ферча, которого случайно встретил на учительском съезде в Нюрнберге, я почувствовал, что он по-настоящему приехал. Я приветствовал Мопса: — Здорово! — и понес его чемодан.

Небольшого расстояния от вокзала до Гессштрассе, которое мы проехали в извозчичьей пролетке, оказалось достаточно, чтобы снова заморозить нас. Я показывал ему: Вилла Ленбах, Пропилеи, Базилика, — и монотонно, голосом гида, произносил затверженные фразы.

Мопс выкладывал из чемодана свои вещи и вдруг спросил, не поднимая головы:

— Ты веришь в бога? Я верю больше, чем когда-либо.

— А я стал завсегдатаем кафе «Стефани», — похвастал я в ответ.

— Ну что ж, ведь ты давно уже сочинял стихи, — пренебрежительно заметил Мопс и с видом превосходства стал рассказывать о попойках членов корпорации «Франкония», к числу которых он принадлежал.

— Я учусь в Эрлангене, изучаю лесоводство. Это довольно сложная наука…

— Мой отец состоял в корпорации… — не утерпел я, но тут же спохватился: — А я… О нет, такие вещи, как лесоводство, не по мне, я изберу область поинтереснее.

В моей маленькой комнате нас разделяло огромное расстояние. «Давай бросим это», — хотелось мне сказать. Но я сказал «прошу» и пошел вперед, как отец или мать, когда они принимали гостей, позвонил Христине и разыграл гостеприимного хозяина.

Что-то должно произойти. Опустевший дом ждал…

— А гости не опоздают? — весь день тревожилась Христина и сразу же после обеда поторопилась накрыть стол для приглашенных на вечер гостей.

Гартингер пришел точно в назначенное время.

Я провел Францля по всем комнатам и в столовой предложил ему вращающийся табурет, на котором обычно сидел отец.

— Что нового? Как живешь?

— Я провалился…

— Жаль… А еще что?

— Ничего… Ничего особенного…

При торжественном появлении Гартингера все, что было со мной с тех пор, как мы расстались, сразу же словно обратилось в бегство, а ведь этот только что бежавший мир я пригласил сегодня на вечер вместе с Гартингером.

— Я как-то видел тебя в «Кафе маньяков», тебя и Левенштейна…

— Да, мы иногда бывали там…

Но он не стал учинять мне допроса.

— А у меня все времени не было, не то и я почаще захаживал бы туда.

Я как будто заглянул в кафе «Стефани» спустя много лет. Только Магда и Зак оставили по себе добрую память, мы поздоровались, мы по-прежнему были друзьями.

— Я пришел к определенному выводу, — сказал Левенштейн, подойдя ко мне.

— И я тоже пришел к определенному выводу, — ответил я, и мы поняли друг друга.