Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести

Скажу откровенно: участие Погорака меня очень устраивало. Ручаюсь, что так же отнеслись к нему и остальные полководцы. Как я уже подробно рассказал вам, наш план предусматривал прежде всего устранение часового у ворот. И тут в нашей памяти сразу всплывал один случай, о котором мы все еще не могли забыть. Произошло это несколько месяцев назад. Компания мальчиков, в том числе и мы четверо, играла на валах в мяч. Наша военная игра называлась «Большой пастух» – мы несколько часов гоняли мяч туда и сюда. Мяч был отличный, резиновый, ценой не дешевле сорока крейцеров. Играли мы лихо: проходивший мимо гренадер остановился поглядеть. Он довольно долго стоял, потом с удобством расположился на траве. Вдруг мяч покатился прямо к нему. Гренадер, перевалившись на живот, лениво протянул руку и схватил мяч. Потом он неторопливо встал,- это вставание длилось бесконечно,- мы ждали, что его мощная рука швырнет мяч. Но мощная рука спокойно сунула мяч в карман, а мощное тело стало с ленцой подниматься по косогору. Мы окружили гренадера, умоляли, орали, грозили… но в результате Прокоп Голый получил затрещину и Микулаш из Гус тоже. Мы стали швырять в гренадера камнями, но он погнался за нами, и беспристрастный летописец не мог бы не отметить, что мы разбежались.

– Очень хорошо, что мы его не вздули,- рассуждал потом Ян Жижка,- вы же знаете, к чему мы готовимся. Мало ли чем могла кончиться такая расправа. Уж если мы в заговоре, нужно держать ухо востро, чтобы не влипнуть… А ведь я уже весь дрожал от гнева, хотел схватить его за глотку, но тут же сказал себе: «Ие-ет, погоди!»

Это убедительное объяснение было с благодарностью принято всеми заговорщиками; каждый из нас подтвердил, что он тоже дрожал от гнева и с трудом владел собой.

В начале августа мы обсуждали тончайшие детали нашего плана. Я спросил:

– А пес у Погорака кусачий?

– Кусачий,- подтвердил Прокоп Голый.- Вчера он порвал юбку на служанке кондитера.

То, что пес кусачий, было очень важно.

Настало утро памятного дня. В непогрешимой небесной хро^ нике оно значится утром понедельника.

Я видел, как понемногу занимался пепельный рассвет, потом совсем рассвело, начинался ясный день. Все ото происходило страшно медленно. И все же душа моя томилась от странного желания, чтобы рассвета не было совсем, чтобы утро не наставало, чтобы природа как-то перескочила через этот день. Но я знал, что он наверняка придет, и молился, молился, а душа моя, признаться, ныла от тоски.

Ночью я почти не спал. Лишь ненадолго меня охватывала лихорадочная дремота, и тотчас я вздрагивал в жаркой постели и с трудом удерживался от стонов.

– Что это ты вздыхаешь? – спросила мать.

Я притворился, что сплю.

Мать встала, зажгла свет и подошла ко мне. Я лежал, закрыв глаза. Она притронулась к моему лбу.

– Мальчишка горит как в огне. Отец, поди-ка сюда, он заболел.

– А ну его,- отозвался отец.- Набегался где-то вчера. Носятся как оглашенные… Пора уж положить конец этой компании, вечно он вместе с Франтиком, Йозефом и тем мальчишкой из Раковника.

– Ты же знаешь, что они учатся в одной школе. А вместе легче готовить уроки.

Буду откровенен: мне было не по себе. Это чувство угнетало меня уже не первый день и становилось все сильнее по мере того, как приближалось двадцатое августа. Упадок духа я заметил и у других военачальников. Последние сборища нашего союза проходили как-то вяло. Я мысленно объяснил себе это тем, что им тоже страшновато… Позавчера я, собравшись с силами, в энергичной речи осудил такие настроения. Мои соратники стойко защищались, мы разгорячились и никогда так пылко не выступали, как позавчера. И все же ночью мне не спалось. Будь у меня уверенность, что остальные заговорщики проявят героическую неколебимость, я бы чувствовал себя совсем иначе.

Я не допускал и мысли о том, что сам трушу. И все-таки, думал я, жалуясь на свою судьбу, почему именно на мою долю выпал этот тяжкий жребий? Низвержение Австрийской империи вдруг показалось мне чашей, исполненной нестерпимой горечи. Хотелось молиться: «О господи, да минует меня чаша сия»,- но я понимал, что уже нельзя идти на попятный; вершина славы предстала предо мной, как вершина Голгофы. Но клятва есть клятва.

В десять часов мы должны были быть на месте, в одиннадцать приедет Погорак, в половине первого начнется операция.

Я вышел из дома в девять часов.

Легкий летний ветерок освежил мою голову. Голубое небо улыбалось, как улыбается Маринка, сестра Прокопа Голого, когда подбивает нас на какие-нибудь проказы. Замечу мимоходом, что я был в нее влюблен. Я вспомнил о ней, о том, как она уважает мой героический характер, и на душе у меня стало легче, я расправил грудь и приободрился. Настроение мое чудодейственно изменилось, и к Оленьему валу я приближался уже вприпрыжку.