Стиль модерн

Золотистая накидка. Его шарф. Их шарф. И ожерелье из жемчуга. Файя, отвернувшись, смотрела на море. Набежало облако. Ветер растрепал две непослушные пряди надо лбом, две совсем крошечные пряди — он считал себя единственным, кто их заметил. Возможно, эти пряди ему нравились больше всего в ней, он любил их постоянную непокорность. Она поправила гребень из слоновой кости в волнах шиньона, расправила кремовый шелк платья, щелкнула зонтиком из бледного атласа. В какой-то момент ее руки сжались на золотистом кошельке у пояса. Стив едва успел обратить на это внимание, а Файя уже бежала к двери, весело приподняв фалды своего платья.

Файя, солнышко! Он вдруг осознал, что ожидание закончилось, и открыл дверь. Она упала в его объятия.

Казавшаяся высокой на фоне пляжа, она внезапно стала совсем маленькой, как девочка. Ее бил озноб, она бормотала что-то непонятное, что, может быть, и не нужно было понимать. Впрочем, он был так взволнован, что совершенно не мог думать.

Файя уловила запах его духов, улыбнулась, потерлась носом о шевиот его костюма. Шаловливое движение, ободрившее его. Он поднял ее на руки и понес вверх по лестнице.

Они оказались в скромной комнате с деревенской обстановкой. Удивительным образом случайно кровать была застелена стеганым одеялом из золотистого атласа. Он собирался опустить ставни, закрыть окно.

— Нет! — вскрикнула она. — Смотри, Стив: море, пляж…

В первый раз девушка обращалась к нему на «ты», называла по имени. Она выглянула в окно, чтобы полюбоваться пустынными песками, потом, резко выдернув гребень, распустила длинные волосы. Они медленно раскручивались набегающими волнами, неравномерно, как прибой у берега. Ее летнее одеяние, легкое чесучовое платье, прозрачное нижнее белье, невесомые чулки — одно за одним — открыли наконец настоящий шелк — ее кожу.

Солнце внезапно озарило всю комнату как раз в тот момент, когда любовники рухнули на сверкающий атлас. Спустя два часа, поднявшись, Файя между двумя поцелуями в его загорелое лицо шепнула, что их любовь происходила в Солнечном Дворце. Так же как и с шарфиком, он не пытался вникнуть в смысл. Это означало бы свести на нет свое счастье.

Файя возвращалась каждое утро. Она всегда появлялась при свете солнца, ни разу — вечером или ночью. В этом году в Довиле не было ни одного серого утра. Она приходила к девяти, иногда к десяти часам, один раз заставила Стива изнемогать до завтрака[42]. Она была воплощенной изменчивостью. В первые четыре дня Стив отсчитывал ее посещения, так же как и в Париже прошлой весной считал их поцелуи. Это свидетельствовало не о мании, а, напротив, о страсти. Ему было страшно. Отныне он спал при открытых окнах, чтобы услышать такси, если ей вдруг вздумается приехать среди ночи; он не притрагивался к пианино, страшась, что Файя, видя его погруженным в музыку, неожиданно приревнует и тотчас же его покинет. Как только она уходила, он начинал бояться худшего. Он поднимался на заре, высматривал ее на дороге, стоя за стеклянным панно с нарциссами. Один и тот же страх каждое, утро: возможно, это в последний раз. Сегодня она не придет. А если придет, это будут наши последние поцелуи, последнее объятие. Она вернется в свою другую жизнь, свое таинственное существование, свой непонятный мир. Да и откуда она появилась, Файя, кто она?

В надежде раскрыть ее секрет Стив часами подстерегал такси на дороге из Довиля. Он повторял ее имя — Файя, — наслаждался звуком собственного голоса, растягивающего последний слог, снова ощущая эту белокурость, нежность, вкус ее кожи. Еще немного, и он поднимется в комнату, протянет руки к фантому, будет искать в одинокой подушке воспоминание о ее запахе.

А потом появлялась она, своенравная, непостоянная. Все эти дни напоминали ритуал. Причудливый ритуал без определенного часа — единственное правило в ее капризах. Но каждый раз так же ритуальна была любовь. Особенно его смущало то, что за восемь дней она не одарила его ни одним «я тебя люблю», ни малейшего «дорогой», «любовь моя», «моя радость»; ни одного из этих глупых и сладких слов влюбленных, где бы они ни были — в Европе или в Америке.

Наверное, уверял он себя, Файя считает их ненужным декором, формальностями стиля. Она чуждалась и нежной пошлости, свойственной счастливым любовникам, отталкивающей но всегда желаемой одним от другого; и бог знает почему они все равно оставались и пресытившимися, и притягательными друг для друга. Так, едва Файя одаряла его одной из самых совершенных радостей, как его начинало тут же мучить ее неумолимое молчание. Но не проходило и четверти часа, как она начинала требовать новой ласки, причем самой невинной. Как у кошки, ее внезапно расширявшиеся зрачки очерняли зеленую радужную оболочку, и вожделение охватывало его с новой силой. Едва заметный жест — и все возобновлялось до того страшащего его момента, когда она решала, что уже достаточно. Одним энергичным усилием она отрывалась от постели, закидывала назад свои растрепавшиеся волосы и говорила:

— Отвези меня обратно.