Стёпа Марат

В тот день, когда пассажир с московского скорого — мягкая шляпа, мягкое улыбчивое лицо, долгополый светлый плащ-пылевик и серые перчатки тонкой кожи на костлявых руках — заявился к ним в дом и Ната тотчас принялась собирать чемодан, Марат сидел на диване и мастерил бумажного голубя.

Наконец Ната щелкнула замками чемодана и со вздохом выпрямилась, не глядя на мужа.

— Садись, — велел он, не отрываясь от дела, — я тебе пока развода не давал.

Из-под мягкой улыбчивой маски молчаливого незнакомца вдруг поперли кости и желваки. Ната сжалась, схватилась за чемодан.

— Иди-ка сюда, шляпа, — поманил приезжего Степан, и когда тот, сжав кулаки, шагнул к дивану, ловко схватил его правой рукой за нос. Спрыгнул на пол и, не выпуская вражьего носа, из которого уже вовсю хлестала кровь, ползком-прыжком дотащил мычащего, невольно опустившегося на четвереньки гостя до двери. — Жаль, ноги у меня нет, чтоб тебя чин чинарем проводить. Дверь видишь?

Гость замычал.

Левым указательным пальцем Степан, сжав губы, с маху пробил дверную доску насквозь. И только после этого отпустил окровавленный нос.

— Назад вернешься только через эту дырку, — сказал Степан. — Но сперва постучись, чтоб я успел дверь на ключ запереть.

Стеная и всхлипывая, мотая головой из стороны в сторону, незнакомец выполз за дверь, которая тотчас захлопнулась за ним, стукнув гостя по пяткам с такой силой, что он вылетел на крыльцо и скатился по ступенькам во двор.

— Думаю, после такого «до свиданья» он больше не скажет «здрасьте», — сказал Степан. — Налей, что ли, а то даже устал.

Ната бегом принесла ему стакан самогонки и со страхом уставилась на Стёпино бесстрастное лицо. Пожав плечами, он выпил, выдохнул и взревел басищем:

Я был батарейный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моейной женой!

Пожевав горбушку, сказал:

— Выкинь из головы этого писаришку. Ты у меня как мышь за щекой. И учти, я бью всего два раза: второй — по крышке гроба.

В голосе его было столько убедительности, что её хватило бы гробов на пять. А может, и на десять.

Вечерами она вывозила его к реке на прогулку в детской коляске, кое-как приспособленной для взрослого человека без ног. «Мотор бы какой — хоть на пердячем паре, — ворчал Марат. — А то катаюсь, как будто я какой-нибудь рикша богатый».

На берегу он замолкал и смотрел на реку, облака, деревья и небо с таким выражением на лице, что Ната от страха не выдерживала и говорила:

— Это река, Стёпа.

— Ну! — восторженно откликался муж.

— А это небо…

— Ну и ну! А звезды когда — так и вообще!

В голосе его звучало такое восхищение, словно он только что обрел зрение после долгих лет полной слепоты.

Однажды по пьянке она забыла его на берегу, а когда утром прибежала похмельная виниться, Степан сказал:

— Рассвет был, Натка, — ну и ну! Это — это! А вообще давай своих детей заводить.

— Не будет у меня детей, Стёпа, — ответила жена. — Никогда.

— У тебя не будет — значит, будут у нас.

И они, осилив и перекричав все комитеты и комиссии, усыновили двоих детдомовских мальчишек, ровесников Вовку-первого и Вовку-второго.

Детьми, однако, Степан вовсе и не занимался. Понаблюдав за тем, как он учит парнишек мастерить проволочных зверей с пружинкой, способных хватануть кого-нибудь алюминиевыми зубами за задницу, и бумажных голубей с секретом, которые почему-то даже в безветренную погоду могли парить в воздухе по два-три часа, Буяниха проворчала:

— Ты своим детям не отец, а самый настоящий римский папа!

— Брысь, исчадие чада! — не поднимая головы, откликнулся Степан. — Вовка, привяжи ей к хвосту крысу!

Полистав школьные учебники сыновей, с отвращением отбросил книжки в сторону.

— Флора, фауна, родные просторы… У нас вместо всего этого — квадратные метры да огород с кротами и родиной-смородиной.

— Флора — это растительный мир, — важно пояснил Вовка-первый. — А фауна животный.

— Тебе мать дала денег на парикмахерскую, а ты их на мороженое спустил. Вот заведется в твоей флоре фауна — дустом буду выводить! Где твой укол совести? И твой!

Мальчишки со вздохом достали из карманов булавки и ткнули себя в ладони.

Стёпа просыпался до рассвета и тихо лежал, глядя в окно на медленно поднимающееся солнце. Ему казалось, что светило с большим трудом преодолевает какие-то невидимые или неведомые преграды, чтобы всплыть над крышами домов и кронами деревьев. Стоило краешку солнца показаться над липами, как Стёпа протягивал к окну мускулистые руки и, изнемогая от напряжения, помогал яркому диску как можно скорее занять свое место на небе. Работенка была потяжелее, чем шесть часов кряду кидать лопатой уголь в топку. Когда Ната просыпалась, он лежал рядом — тяжело дыша, с набухшими венами на руках, весь в поту, с таблеткой валидола, тайно сунутой под язык.

— Тебе плохо? — вскидывалась она. — Или сон дурной приснился?

— Да нет, — хитрил Стёпа. — Ссать хочу — невтерпеж, а в туалет сходить лень, вот моча и выходит через кожу.