Стивен Ликок. Юмористические рассказы

— Я оставил его вот в том купе, где сидела моя жена. Он стоял на диване, у нее за спиной, — сердито произнес чей-то незнакомый голос, и хорошо одетый господин заглянул в мое купе.

Лицо его озарилось радостной улыбкой. Но эта улыбка относилась не ко мне. Она относилась к пятидесятидолларовому чемодану.

— Вот он! — крикнул господин и, схватив чемодан, унес его.

Совершенно убитый, я откинулся на спинку дивана.

Старинная компания! Женитьба Пита! Смерть моей бабушки! Боже великий! А мои деньги! Теперь все стало ясно. Тот, другой, тоже «поддерживал разговор», но он-то делал это с определенной целью.

Каким же я был ослом!

Ну нет, если когда-нибудь мне еще раз доведется завязать беседу со случайным дорожным спутником, я больше не стану проявлять столь исключительную находчивость.

У фотографа

— Я хотел бы сфотографироваться, — сказал я.

Фотограф как будто обрадовался. Это был понурого вида мужчина в сером костюме, с отсутствующим взглядом естествоиспытателя. Впрочем, нет необходимости описывать его внешность. Всякий знает, как выглядит фотограф.

— Посидите здесь и обождите, — сказал он.

Прошел час. Я прочел «Спутник женщины» за 1912 год, «Журнал для молодых девушек» за 1902 год и «Детский журнал» за 1888 год. Я начал понимать, что совершил недопустимый промах, нарушив уединение этого жреца науки и помешав ему в его ученых изысканиях — особенно при наличии такого лица, как мое.

По истечении часа фотограф открыл внутреннюю дверь.

— Войдите, — сурово сказал он.

Я вошел в ателье.

— Сядьте, — сказал фотограф.

Я сел. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь плотную хлопчатобумажную простыню, прикрывавшую матовое стекло крыши, падал на меня сверху.

Фотограф выкатил свой аппарат на середину комнаты, встал сзади и прильнул к нему лицом.

Пробыв в таком положении не больше секунды — ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы бросить на меня беглый взгляд, — он отошел от аппарата, взял палку с крючком на конце, отдернул простыню на потолке и распахнул оконные рамы; должно быть, этот человек безумно стосковался по свежему воздуху и свету.

Затем он снова подошел к аппарату и накинул на себя небольшое черное покрывало. На этот раз он стоял совершенно неподвижно. Я догадался, что он молится, и сидел не шевелясь.

Когда наконец фотограф подошел ко мне, вид у него был весьма мрачный. Он покачал головой.

— Лицо никуда не годится, — сказал он.

— Знаю, — спокойно ответил я, — я всю жизнь знал это.

Он вздохнул.

— Полагаю, что оно получится лучше, — сказал он, — если снять его в три четверти.

— Ну конечно! — вскричал я с восторгом, обрадованный гуманностью фотографа. — Ваше тоже получилось бы лучше в три четверти… Сколько есть лиц, которые кажутся нам грубыми, ограниченными, тупыми, — продолжал я, — но стоит повернуть их в три четверти, и выражение становится широким, открытым, почти беспредельно…

Но фотограф уже не слушал меня. Он подошел ко мне вплотную и, схватив мою голову обеими руками, начал поворачивать ее вправо. Я подумал, что он хочет поцеловать меня, и закрыл глаза.

Но я ошибся.

Он повернул мою голову до отказа и теперь стоял, глядя на меня в упор.

Потом снова вздохнул.

— Не нравится мне ваша голова, — сказал он.

После этого он подошел к аппарату и опять взглянул на меня.

— Приоткройте рот, — сказал он.

Я раздвинул губы.

— Теперь — закройте, — торопливо добавил он.

И снова стал смотреть на меня.

— Уши не на месте, — сказал он. — Опустите их немного. Благодарю вас. Теперь глаза. Закатите их дальше под веки. Будьте любезны положить руки на колени и чуть — чуть поднять лицо кверху. Вот — вот, так уже лучше. А теперь расправьте плечи — так! И согните шею — так! Подожмите живот — так! Выгните бедро по направлению к локтю — вот так! Лицо ваше мне все еще не очень нравится, оно великовато, но…

Я перевернулся на своем табурете.

— Хватит! — воскликнул я с волнением, но, как мне кажется, и с достоинством. — Это лицо принадлежит мне. Оно не ваше, оно мое. Я прожил с ним сорок лет и знаю его недостатки. Я знаю, что его не назовешь классическим. Знаю, что оно не очень красит меня. Но все-таки это мое лицо, единственное, которое у меня есть…

Я почувствовал, что голос мой дрогнул, но все же продолжал:

— И каково бы оно ни было, это лицо, я привык к нему и полюбил его. Этот рот — мой, а не ваш. Эти уши — мои, и если ваши пластинки чересчур узки для них…

Тут я замолчал и хотел было встать со стула.

Фотограф дернул за шнурок. Что-то щелкнуло. Я видел, как аппарат еще вибрирует от сотрясения.

— Кажется, мне удалось схватить черты лица как раз в момент оживления, — сказал фотограф, растягивая губы в довольной усмешке.

— Ах, вот как! — сказал я, пытаясь съязвить. — Черты лица? Вы, должно быть, не думали, что я могу вдохнуть в них жизнь, а? Ну, ладно, дайте мне взглянуть на снимок.

— О, пока еще не на что смотреть, — ответил он. — Сначала надо проявить негатив. Приходите в субботу, и я покажу вам пробную карточку.

Я пришел в субботу.