Стивен Спилберг. Человек, изменивший кинематограф. Биография

Они с Леей венчались в эвондейлской синагоге Адат Исраэль. Шел 1945 год, война подходила к концу, Арнольд как раз недавно был демобилизован из американской армии. Чуть более года спустя, 18 декабря 1946 года, во всеконфессиональном еврейском госпитале появился на свет Стивен; в Эвондейле молодая семья Спилбергов, окруженная многочисленной родней, прожила первые два года жизни мальчика. Часть города, в которой они жили, состояла преимущественно из ортодоксальных евреев среднего и старшего возраста, поэтому Стивен провел свое детство в странном подобии кокона, окруженный любовью пожилых людей и почти лишенный общества ровесников. Его отец посещал лекции университета Цинциннати на льготных условиях как ветеран армии, в то время как Стивен был предоставлен заботе матери и круга других взрослых. Бабушка Дженни, мать Леи, преподавала английский язык немецким еврейским иммигрантам, поэтому в раннем возрасте мальчик слышал рассказы о Гитлере и Холокосте и даже видел татуировки с цифрами на руках выживших.

Цинциннати, центр концентрации напряженности и одновременно возможностей современного иудаизма, станет на путь прогресса с появлением раввина Исаака Майера Уайза. Иммигрант из Моравии, один из светил реформистского иудаизма, пусть порой и высказывавший спорные идеи об объединении, бежал из города Элбани, штат Нью-Йорк, после драки с главой местной синагоги. Он и здесь попытался объединить противоборствующие формы религиозной практики; под его влиянием в Цинциннати появились такие учреждения, как Еврейский общественный колледж (Еврейский институт религии), американо-израильская газета и Американский еврейский архив. При нем восьмидневная ханука, даже самими евреями особо не принимаемая всерьез, станет едва ли не соперницей Рождества с ее дарением пордарков, концертами и праздничными мероприятиями.

Отличной иллюстрацией противоречий, раздиравших еврейский Цинциннати в ХХ веке, может послужить то, что такой современный муж Дженни Филипе был исключительно набожным. Формально оба Познера, хотя они и ходили в консервативную синагогу, были ортодоксальными, при этом только Филип носил соответствующий наряд (длинную бороду, черное пальто и шляпу), посещал синагогу, говорил на идиш и на этом же языке произносил свое имя – Фивель, отказываясь хоть как-то приобщиться к реформам. Он был великим исполнителем, певцом и рассказчиком. Лея (а она знала, о чем говорит) назвала его «несостоявшимся артистом». Гостиная Спилбергов превращалась в сцену (изначально фамилия Спилберг звучала как Шпильберг, а немецкое «Spiel» – звучит как «шпиль» – означает «игра»). Помимо Леи за фортепиано и поющего и танцующего Фивеля к ним присоединялся великий дядя Борис, брата Фивеля, работавший укротителем львов в цирке – шекспировский актер в идишском театре, персонаж, не расстававшийся с соломенной шляпой и тростью.

Чтобы совсем оправдать заложенные в Стивена гены талантливого лицедея, надо упомянуть, что и Арнольд умел рассказывать истории как никто иной. Но лишь Фивель больше всех напоминал Шагала, того самого «скрипача» из произведения великого Шолом-Алейхема: именно его музыка вдохновляла людей, а пародии на жителей и жизнь в местечке помогала людям абстрагироваться от ужасов погромов и неустроенной, полной лишений жизни.

Несмотря на прогрессивную атмосферу в Цинциннати в середине века, Эвондейл оставался анклавом – культурно развитым, но, по мнению Леи, замкнутым. И снова евреи создали свой город в городе, со своими собственными школами, ритуалами, религией и окрестностями – эта стратегия не раз спасала жизнь этому народу, защищая от невзгод. И вот теперь, когда все самое ужасное было позади, чувство ужаса не покидало души людей. Атмосфера словно бы изменилась.

Америка, недавно осознавшая зверства Гитлера, стала радушнее. вверх по социальной лестнице – почему бы и нет? Многие евреи второго поколения пытаются сделать вид, что Холокоста не было; их еврейство становится помехой в процессе интеграции в ряды набирающего силу нееврейского среднего класса. Лея, прирожденная авантюристка, нетерпимая к ярлыкам и гетто, была среди них. Ее жажда свободы подразумевала то, что она ела все, что хотела (как и многие другие, они с Арнольдом не раз пытались перейти на кошерную пищу, но бросали), встречалась с теми, с кем хотела, и жила жизнью, не ограниченной религией. Даже ее имя Лея превратилось в амбициозное Ли.