Сто дней

В моей жизни это было первое авиапутешествие — в конце июня 1990 года. Мне предстояло стать сотрудником дирекции в Кигали. Меня ждали, и с чужих слов я знал, что работы там предостаточно: мой предшественник оставил после себя нешуточный беспорядок. Я летел с официальным заданием. И меня слегка распирало от гордости. Прибыв из Цюриха, я должен был пересесть в Брюсселе в самолет «Сабены», и поэтому полагалось пройти бельгийский паспортный контроль. И вот там стояла она. Африканка, одетая по-европейски, брюки «капри», из-под которых виднелись стройные ноги, открытые туфли, ногти, покрытые красным лаком, — такое мне доводилось видеть нечасто. Под мышкой она держала весьма интересный зонтик — с ручкой в виде утиной головы. Что-то было не в порядке с ее документами. Паспорт не мог вызвать нареканий, как я узнал позже, — загвоздка была в ее национальности. И бельгийские таможенники придирались к ней только по этой причине: она была гражданкой бывшей колонии. Перелистав ее документы раз, они принимались делать это снова и снова, задавали каверзные вопросы. Их было двое, и один из них, с массивными галунами и испитым лицом, вскоре куда-то отлучился. Люди давно встали в другую очередь, я же как стоял, так и продолжал стоять, с места не двигался: не хотел, чтобы эти пугала без свидетелей могли глумиться над женщиной. Сама она держалась спокойно, возня с документами ее явно не волновала, во мне же возмущение нарастало с каждой минутой. Полустертая надпись на полу требовала от меня оставаться за линией. Я медлил, решая, стоит ли нарушать запрет. В это время таможенник изрек то гнусное словцо из лексикона португальских работорговцев, с этимологией и значением которого я познакомился за пару недель до инцидента — на курсах для выезжающих за границу, в секции межкультурного общения. Расовая принадлежность определяется этим ругательством по цвету кожи.

Перед мысленным взором появились три черепа: ими это слово было помечено в инструкции — в знак того, что должно быть напрочь исключено из употребления работником Дирекции по сотрудничеству с развивающимися странами и оказанию гуманитарной помощи.

Этого мне хватило для объявления войны. Желтая линия стала Рубиконом, и в следующее мгновенье я перешел его без малейших колебаний. Сейчас я растолкую тупоголовым расистам, что на дворе иные времена. И спустя тридцать лет эти пугала в мышиного цвета форме не смирились с потерей своих колоний. Я слышал об их музеях — пред вратами Брюсселя, в парке Тервюрен, — открытых Леопольдом II, отцом всех расистски настроенных выродков. Там они возвеличивали преступления, совершенные офицерами и солдатами «Форс пюблик» [2], называли головореза Стэнли выдающимся деятелем и демонстрировали в качестве реликвии за стеклом «витрины героев» чемодан, с которым он путешествовал по Конго. Пусть и дальше упражняются в своем расизме, но в тот день они должны были увидеть, что им противостояла совесть всего человечества. Боюсь, что из моих уст на нашем родном языке в их сторону полетели проклятия.

В следующее мгновенье я был схвачен двумя неприметными сотрудниками службы безопасности и поднят в воздух, что не только причинило мне боль, но и лишило на ближайшие дни и недели душевного комфорта — более того, поставило под угрозу выполнение моей миссии. Скажу честно: не грубость и бесцеремонность, с какими охранники потащили меня в дальний угол аэропорта, тенью легли на проведенные мною в Кигали четыре года. То было лицо прекрасной африканки, ради которой я ринулся в бой, — с крапинками веснушек вокруг носа, светло-серыми глазами и изгибом бровей, подобным басовому ключу. Я смотрел на это лицо не долее секунды, и в первую четверть этой долгой секунды я не мог истолковать ее взгляд, он был, как и прежде, безучастным. Во второй четверти появилась улыбка, гордая, полная презрения к окружающему миру, что приободрило меня и придало мне сил. Легким движением век и ресниц я хотел дать понять ей, что она не должна ни о чем беспокоиться. Даже если они поведут меня к палачу, защита человеческого достоинства неизмеримо важнее готовности сложить свою голову на плахе.

Однако кое-что в этом взгляде я истолковал неправильно: последние две четверти той долгой секунды показали, какие мысли были в голове у красавицы на самом деле. Ее презрение относилось не к окружающему миру — оно относилось только ко мне. И чтобы это стало понятнее, она прижала язык к верхнему ряду зубов и тут же втянула в себя воздух, после чего раздалось щелканье — звук, известный во всем мире как знак неодобрения. Она меня держала за идиота, а не каких-то там таможенников, которые, подражая ей, презрительно улыбались и смотрели на меня, как на последнего дурака. Даже утиная голова на ее зонтике глядела на меня с издевкой. В обход шлагбаума меня потащили куда-то мимо глазеющих пассажиров.