Сто дней, сто ночей

— Идем вниз, а то как бы заместо второго этажа мы не взлетели на третий, — не очень удачно острю я.

Спускаемся по той же шаткой стремянке. У подъезда стоят Федосов, Журавский и политрук Ткачев.

— Так, миленький, так! — горланит лейтенант, размахивая руками.

Мы с Сережкой задираем головы и смотрим в небо. Два наших «яка» наседают на «мессера». Но он быстро выскальзывает из клещей и уходит с крутым виражом. Чуть правее, как жирные кряквы, переваливаются с боку на бок две «чайки».

Ускользнувший «мессер» делает разворот и оказывается у самого хвоста двукрылого истребителя.

— Ах, сволочь, что он делает! — стонет командир роты.

Серебристые нити трасс протягиваются от «мессера» до «чайки». Головкой подсолнуха вспыхивает пламя на фюзеляже самолета. Вот эта головка разрастается в трепещущую простыню, и «чайка», кувыркнувшись, круто ныряет в воздушную пропасть, оставляя за собой ручей черного дыма.

— Э-эх! — вырывается у всех.

Через минуту второй вражеский истребитель сбивает «яка». Оставшиеся два наших ястребка еще пытаются отомстить за гибель своих товарищей, но скорость…

— Скорости бы им, скорости! — с какой-то болью говорит Федосов. Его большие темные глаза горят злобой и ненавистью.

Второй «як», ревя мотором, с грохотом проносится мимо нас и падает в Волгу.

— Что же это такое? — чуть не плача, продолжает лейтенант.

— Летчика подстрелили, мерзавцы, — скрипит зубами Ткачев.

Мы, опустив головы, заходим в дом.

Со мной творится что-то неладное. Мне жаль погибших летчиков и сбитые машины. Но почему в то же время во мне закипает злость? Я пробую разобраться в себе.

Нам, бойцам Красной Армии, всегда говорили, что наша авиация куда сильней вражеской во всех отношениях. Сильней! А вот уже полгода я наблюдаю, как падают наши самолеты от тонких светящихся трасс «мессеров». Неужели виноваты летчики? Нет, летчики, насколько мне известно, всегда держатся стойко, мужественно. Нет, они никогда не отступают. Сам Гитлер в своих листовках хвалит русских асов. Тогда почему же немецкая авиация держит верх?

— А я с самой что ни на есть границы вижу, как сбивают наших, — говорит Семушкин, которому я поведал свои сомнения. — Об чем тут спорить, коли сами видим качество наших самолетов. Плохое качество, очень плохое, — разом отвечает на все мои вопросы дядя Никита. — А летчики молодцы. Только что они смогут поделать на своих тихоходах? — Семушкин плюет на цигарку и бросает ее за окно. — Но ничего, Митрий. Не может того быть, чтобы, значит, фриц победил русского, будь то на земле или в воздухе… Не может! — он ударяет ребром ладони по затвору винтовки.

Я уже не злюсь на бессилие наших истребителей. Я верю своему старшему товарищу. И я тоже про себя повторяю: «Не может того быть, чтобы фриц победил русского».

Каждый день наших будней здесь до отказа заполнен событиями. Некоторые из этих событий нас радуют, и мы смеемся, как дети; некоторые нагоняют тревогу и боль — тогда мы молчим и с остервенением стреляем в дома, где засели немцы.

Стаи «юнкерсов» налетают на тракторный. Шапки черного дыма вздымаются над цехами завода. Зенитки стучат как-то вяло и рассеянно, устилая небо белыми и черными овчинками разрывов. Но вот за Волгой раздается мощный гул залпа реактивных минометов. Мы видим, как с шипением летят продолговатые тела мин, перегоняя в воздухе друг друга.

— Эко дело, вот не думал, чтобы виден был летящий снаряд! — удивляется Семушкин.

Сережка говорит, что даже обыкновенные мины видны, когда они летят вверх. Я с ним согласен, потому что самому приходилось наблюдать их полет.

Зенитчики на минуту прекратили огонь. И в это самое время страшный взрыв потряс воздух. Над заводом повисло облако огня и дыма. Одна из мин врезалась в самую гущу «юнкерсов» и попала в не успевший еще разгрузиться самолет.

— Ура-а! — кричим мы с Сережкой, подпрыгивая на месте.

— Ура-а! — слышится отовсюду.

— Так бы их всех… — смакует дядя Никита.

Фашистские пикировщики, рассеявшись, удирают восвояси. Мы понимаем, что попадание — только случайность, но эта случайность поднимает наше настроение.

Вечером происходит еще одно событие.

— Волга горит! — вбегая в коридор, кричит Подюков.

— Брось трепаться, — обрываю я его.

— Ей-богу, горит… Сам видел, — захлебываясь, доказывает он.

Дядя Никита, прищурив глаз, сомнительно мычит.

— Идемте, ежели не верите, — настаивает Сережка.

Мы втроем выходим на площадку подъезда. Клубы смолистого дыма поднимаются над Волгой где-то между «Октябрем» и городом.

— Эка оказия, — задумчиво цедит Семушкин.

— Вот поглядите, — указывает Чингисхан на промежуток между домами, где виднеется река, охваченная багровым разливом огня.

Мы смотрим и не верим своим глазам.

— Мать честная! — выпаливает наш старшой.

— Ну, а вы не верили, — обиженно говорит Сережка.

— Трудно поверить такому, — Семушкин почесывает затылок.

К нам подходит Журавский. Он засовывает руки в карманы и, сплюнув сквозь зубы, бросает по нашему адресу:

— Темнота! Нефть это… Баки, что стояли на берегу, разбомбили немцы.

— Сами видим, что нефть, — ворчит дядя Никита. — А ты нам не указ.