Сто дней, сто ночей

Фельдшер заходит редко и то на одну-две минуты. Он и повар стоят над нашим блиндажом. Да и что может сделать он, когда нет ни медикаментов, ни условий, когда нет ни единой крошки хлеба? Все мы благодарны Косте за воду. Это он ночью ухитряется обмануть бдительность врага и сбегать с ведром к Волге.

Сегодня я замечаю какую-то тревогу. Комиссар несколько раз заходил в блиндаж, протискивался к своему столику и рвал бумаги. Потом обрывки сжигал возле входа в блиндаж. «Штабная документация», — догадываюсь я. Неужели нам грозит плен? И что, собственно, удивляться? Кто может защитить нас? Ведь патронов у оставшихся наверху наверняка нет. А держатся они потому, что надо держаться.

Раненые начинают разговаривать. Охота к разговорам — верный признак большой опасности.

— Э-э, нашел об чем говорить, — слышу голос надо мной, — одни басни это… У нас давно уже нет пушек.

— Так ведь из-за Волги стреляют-то.

— Откуда нам знать, где фрицы? Може, они это за Волгой палят?

— А как же мы? — не унимается сиплый голос, принадлежащий молодому парню.

— Что мы? Подохнем — и баста! Кому какое дело до нас с тобой.

— Не каркай, дружок, без твоих сказок тошно, — вмешивается Ситников.

— Сказок, говоришь? А это тоже сказки? — Надо мной высовывается нога, обмотанная грязно-желтым бинтом до самого колена.

— Не у тебя одного, — огрызается Ситников.

— А я спрашиваю: это тоже сказки? — раненый трясет ногой, потом глухо стонет.

— Да отстань ты, чего прицепился? — отмахивается Ситников.

— От посмотришь, когда фрицы зайдут сюда, — угрожающе говорит верхний.

Несколько минут проходит в молчании. Только слышно, как бредит один из тяжелых: «Бу-бу-бу-тылкой его, стерву… О! О! Что я говорил… э-эх!..»

Выкрики, бессвязные слова путаются в скороговорке бормотания.

— Какого же хрена командование смотрит? — снова начинает неугомонный парень.

— А что им, генералам, сидят себе за Волгой и набивают пузу американской консервой, — отзывается верхний.

— Сидят, да не все, — свешивает голову с дальней полки чернявый сержант с тюрбаном из бинтов на голове. — Вот наш командующий Чуйков, так тот…

— Наш, наш, — передразнивает чернявого трескучий бас где-то близко у Комиссарова стола. — Он так же и каш… Только про то мы не могем знать, где теперича он.

— Была бы жратва, — тонюсеньким голосом начал кто-то, но на него зацыкали.

— Ты про жратву не болтай, — угрюмо оборвал его Семушкин. Он потер бороду и добавил: — А все же, братцы, про нас знают. Тут и говорить не об чем. Ежели бы не знали да не ведали — «кукурузников» не посылали бы.

— Эх ты, жердина еловая, — проскрипел верхний. — Если бы да кабы, во рту выросли бы грибы.

— Знаешь, браток, — поднимаясь, грозно прошипел дядя Никита, — ты меня не учи! Я знаю, что говорю, дрючок осиновый! Сам комиссар сказал, что нам будет подмога.

— Комиссар, — ехидно протянул верхний. — Для чего же он документы изничтожает? Жди подмогу… Что она, эта подмога, пташка перелетная? Чив-чив — и через Волгу к нам, да?

— Заткни ты ему, Семушкин, скворешню, — опять вмешался Ситников. — Ишь заюлил, как бес перед заутреней.

— Эх, братцы, да разве я со злобы какой говорю, — ведь сил моих нетути-и…

— Давно бы так, а то тянет душу, как заупокойную заладил, — примирительно сказал Ситников.

— Дайте срок, робята, и вызволят нас отсюдова. А силов?.. Что про то говорить. Расея-матушка велика. Пождем — увидим, — Семушкин снова садится.

После этого разговора тишина кажется еще более тяжелой. «Пи-ить, пи-ить», — стонет умирающий.

Под вечер к нам врывается комиссар. Он, не проходя к своему столику, тихо говорит:

— Товарищи! — пауза. Потом: — Товарищи, немцы начинают атаку. Наверху не хватает людей. Мы во что бы то ни стало должны выдержать эту атаку!

Комиссар оглядывает всех. Его лицо сурово, глаза смотрят строго и настойчиво. До этого дня мы, можно сказать, не знали комиссара. Он был для нас политическим работником — и только. Теперь же перед нами стоял человек с непреклонной волей, суровый и мужественный, готовый ценой собственной жизни спасти то, ради чего мы столько боролись.

— Мы вынесли на своих плечах основную тяжесть фашистских ударов. Так неужели же теперь, когда гитлеровцы выдохлись, мы поднимем руки? Помните; победа решается здесь. А сейчас все, кто способен защищаться, за мной!

Комиссар круто поворачивается, выходит. Несколько секунд висит мертвая тишина.

И вдруг наш лазарет дрогнул. Бешеная ярость подхлестнула нас. Затрещали нары под тяжестью сползающих тел.

— Поднимать руки?!! — взревел Семушкин. — Нет, врешь, проклятый фриц! Русские не сдаются!

— Не сдаются!

Кто-то сползает сам, кто-то опирается о плечо товарища и протискивается к выходу.

— Нет, не возьмешь, гад! — выхватывая из-за голенища финский нож, скрипит зубами чернявый сержант. Из-под его расстегнутой гимнастерки глянула матросская тельняшка.

— Умирать, так с музыкой! — кричит молодой парень, прыгая на одной ноге. И какое-то остервенело-злобное веселье охватывает всех.

— Я им глотку перегрызу! — потрясая кулаками, грозит скептик с обмотанной желтыми бинтами ногой.