Сто дней, сто ночей

Из кармана шинели достаю лимонку и, выдернув кольцо, бросаю прямо на пулемет. Крики сливаются с грохотом разрыва. И в то же мгновение хлесткое «ура» врывается в окна и двери здания.

Пробую втиснуть в дыру дуло автомата, но что-то острое колет меня сзади. Оборачиваюсь — и чуть не падаю в объятия фашиста.

— Русс, — тихо шипит гитлеровец. — Русс, — зачем-то повторяет он, словно смакует понравившееся слово.

Я знаю, что его палец лежит на спуске винтовки и малейшая попытка направить на него автомат может кончиться для меня плохо. А этот бандюга ждет, будто собирается по капле высосать мою кровь.

И вдруг во мне закипает жгучая, острая ненависть. Кровь бросается мне в лицо.

— Стреляй, гад, коли! Видишь, не боюсь всей вашей своры! Стреляй, сука!

Мой исступленный крик гулко отдается в пустой полутемной комнате. Я уже ничего не соображаю, я кричу какие-то проклятия, перемешанные с дикой бранью человека, доведенного до исступления.

— Фашист, гад, сволочь!..

Что-то звериное обозначилось на сухом обветренном лице немца. Он выше поднимает винтовку, по-видимому намереваясь всадить пулю мне в грудь. «Вот и все, Митяйка, вот и все», — последнее, что шепчут губы. Кадриками кинопленки мелькают передо мной мать, Колька Булахов, Сережка, дядя Никита, Фрося. Девушка смотрит задумчиво, как будто хочет сказать мне что-то очень важное…

А фашист медлит, точно наслаждается моей беззащитностью.

— Митрий, погодь маленько, я сейчас! — узнаю я голос друга.

Немец вздрагивает, и в ту же секунду я бросаюсь на него сверху. Грохнул выстрел. Чувствую, как царапнуло левое плечо. Но я жив, жив!.. Мы оба катимся по захламленному полу, сжимая друг друга в цепкой хватке. Винтовка отлетает в сторону. Немцу удается схватить меня за горло. Я сжимаю что-то мягкое; то ли подбородок, то ли нос врага. Чувствую, как спирает дыхание. В глазах появляются разноцветные кружочки и светящиеся искорки. Я задыхаюсь, но еще помню, что надо работать ногами. Что есть силы двигаю коленом. Немец глухо рычит, разжимает пальцы. Этот Сережкин прием пригодился и мне.

— Хенде хох, фриц паршивый! — кричит над нами Семушкин. — Ишь ты, что надумал! Да я тебе за это, баранья твоя башка, знаешь что сделаю! — угрожающе говорит он немцу, припирая его к стене.

Я с трудом поднимаюсь и разыскиваю свой автомат, оброненный во время свалки. По коридорам пробегают чаши — это я вижу по серым шинелям. У меня такое ощущение, словно по моим волосам только что пропустили электрический ток.

К вечеру того же дня последняя комната очищена от фашистов. Их трупы устилают пол обоих этажей. Пленных мы отправляем в тыл.

— Вот и снова, товарищи, этот дом наш! — радостно говорит Федосов.

— Он и был наш, только временно мы сдавали его в наем, — шутит Смураго.

У него перевязана голова, но он не уходит в тыл.

— Чем зацепило? — спрашиваю его.

— И сказать стыдно, — отвечает Смураго.

— Что ж тут стыдного?

Он трогает рукой повязку возле уха и смеется.

— Видишь ли, какое дело получилось. Сцепились мы с одним офицером. Ни я его, ни он меня не можем свалить. Дай-ка, думаю, я его головой садану. Садануть-то саданул, только без половинки уха остался.

— Как так?

— Откусил, сволочь…

Дружный залп смеха перекатывается по дому.

— А ты бы ему нос открутил, — советует один из новичков.

— Да я и так открутил, только не нос, а башку. Вон он там лежит, — показывает Смураго в конец коридора.

Дядя Никита осматривает мое плечо и перевязывает. Царапина пустяковая. Через недельку и следа не останется.

Мы бродим по всему дому, как настоящие хозяева. Во всех комнатах, коридорах, проходах валяются трупы фашистов да висит какой-то затхлый, удушливый запах. Это от них же. Словно перед тем как идти на войну вся немецкая армия долго лежала в большом сундуке, пропитанном нафталином и еще черт знает какой трухлятиной.

Я и Семушкин рассматриваем нашу бывшую позицию у западных окон. Здесь все сгорело. Только кучи золы лежат по углам да кое-где чернеют обгоревшие кипы бумаг.

Смотрим в окна. Перед нами высятся руины заводских корпусов. Там еще немцы. Но завтра-послезавтра их там не будет. Не будет их и во всем городе. Разве только кучи мертвецов останутся лежать, где их застала смерть, да покосившиеся хоботы пушек будут еще долго посматривать на Волгу зловещими черными жерлами. Неожиданно я вздрагиваю от прикосновения чего-то мягкого.

— Дядя Никита, смотри, — говорю я.

У моих ног, выгнув спину, мурлычет кот. Пушистый хвост его бьет по полам шинели, валенкам.

— Гляди ж ты, кот, даже словно бы не одичавший, — удивляется Семушкин.

— Кис-кис!

Кот смотрит на меня зелеными огоньками глаз и мурлычет.

— Ишь ты, бестия, понимает, что свои.

— Как его не слопали фрицы?

— Он сам их лопал, а теперь почуял русский дух и вышел нас встречать, — ласково говорит мой друг, поглаживая выгнутый горбик кота.

Взятие П-образного дома было первой крупной победой нашей роты. И мы радуемся этой победе, как дети, с искренней непосредственностью.