Сто два года

В отличие от профессора Гинзбурга, я недостатками речи не страдала и поэтому всегда во время экзамена по его непознаваемому предмету стояла с учебником у приоткрытой двери маленького кабинета и хорошо поставленным громким шепотом читала его же текст.

Всем известно: профессор глуховат. Давид Борисович поворачивается к двери.

– Еноцка, пьёстите, но я гвух на двугое ухо. А сто Вас папа ко мне давно не заходит? Пеедайте ему от меня пвивет.

Умница был большой, известный, уважаемый ученый, гениальный преподаватель. А человек какой! Многое я взяла у него, когда сама стала преподавать. Спасибо, Давид Борисович!

Глава вторая

Я медленно еду на автомобиле из больницы по Кутузовскому проспекту. И вспоминаю. Хочу вспомнить об отце всё, что смогу, с тех самых пор, когда поняла: этот удивительный человек – мой папа. Я еще не знаю, что больше никогда не увижу его живым, не осознаю, почему мне так нужно вспомнить всё, что связано с ним в моей жизни. Это я пойму завтра, когда его уже не будет. А сейчас я неспешно еду по пустым улицам вечерней Москвы и вспоминаю. Хорошее и плохое. Всякое. В моей жизни он так много значил! Не всегда это будут светлые воспоминания, часто грустные и даже нелицеприятные. Но должна вспомнить всё. Должна. Вспомнить и написать. Так я решила.

* * *

Мне было три года, когда меня высоко под потолок подбросил усатый, колючий военный с орденами и медалями на гимнастерке, обнимал, тормошил и называл «моя маленькая дочурка». Он приехал с войны к нам в город Халтурин под Кировом, куда вся семья была эвакуирована. В отпуск, на два дня. В следующий раз мы увиделись в 1945-м, после войны.

Вот такие они были тогда, мои родители.

Молодые, красивые, сильные.

Какую же тяжелую они прожили жизнь!

Война, сталинский кошмар, все 70 лет советской власти. Может быть, хорошо, что они не понимали, где живут, или понимали далеко не всё. Иначе жить было бы невозможно.

Это я такая «умная». Об этом ужасном времени знаю столько, что до сих пор оторопь берет, когда думаю о нем. 43 года жизни с мужем, прекрасным писателем, Геннадием Михайловичем Абрамовым, Геной, кое-чему меня научили. Солженицын, Сахаров, Гроссман, Шаламов, позже Аксенов, Рыбаков и многие другие замечательные писатели жили в нашем доме вместе с нами. Их книги не в последнюю очередь и сформировали во мне человека. Запрещенные у нас, изданные заморскими издательствами книги мирно стояли на полках книжных шкафов, пока я не поняла, что квартира наша на Чистых Прудах прослушивается, что Гена под колпаком, как, впрочем, и все писатели. Это стало ясно после того, как Гениного книжника Колю (Коля где-то добывал книги, которые просто так купить было невозможно) долго допрашивали в КГБ: какие книги «достает» для писателя Геннадия Абрамова, о чем разговаривают, кто приходит в дом, и много чего еще. Взяли подписку о неразглашении и отпустили. Верный Коля тут же позвонил по телефону-автомату (такие железные будки с телефонами стояли по всей Москве, и считалось, что они почему-то не прослушиваются. «В круге первом» у Солженицына именно они и прослушивались), вызвал Гену на улицу и, конечно же, все в подробностях рассказал.

Тогда с перепугу я собрала все эти уникальные книги, из-за которых нам грозили крупные неприятности, а возможно, и тюрьма, отвезла своей подруге, чтобы та спрятала. У нас дома, по моему мнению, находиться им было небезопасно. В любой момент могли нагрянуть непрошеные гости.

Подружка моя дорогая очень о нас беспокоилась, с готовностью взялась помогать, отвезла бесценные произведения в деревню, там закопала и… до сих пор не может вспомнить, где именно. Слава Богу, наступили времена, когда любую книгу можно купить. Мы так и поступили. Теперь любимые авторы, во многом определившие нашу жизнь, наши воззрения, наши поступки и отношения с людьми, опять стоят на тех же книжных полках в новеньких переплетах и ни от кого не прячутся. Только читай! И мы не прячемся. Надолго ли?

Глава третья

То, что я вообще родилась, само по себе – чудо.

1939 год. Папа уходит на финскую войну, мама остается в Москве с 2-летней Ирочкой на руках и мной в проекте. Беременная. Она бегала в поисках врача, который бы согласился сделать аборт. Но тщетно. Аборты запрещены законом. И это вам не нынешнее время, когда за деньги можно всё. Это сталинский режим, да еще перед войной. Страх правит всем.

Никакого врача мама, конечно, не нашла, и я, вопреки желанию родителей, нахально появилась на свет. У Грауермана. Я – жертва несостоявшегося аборта.

Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Так что в Халтурине мой дорогой папа увидел меня в первый раз и сразу полюбил, как потом в шутку (а, может быть, и не в шутку) много раз говорил.