Сто эпизодов

Подошел Александр Иванович, человек в очках, с какой-то штуковиной в руках, то ли с миноискателем, то ли просто со старческой деревянной клюкой, и он этой штуковиной производил равномерные движения в траве над поверхностью земли, как будто сапер, ищущий мину. Александр Иванович был, кажется, родителем одного из мальчиков, а может и нет, может, он просто жил в девятиэтажном доме, или в тех пятиэтажках, в общем, трудно сказать, кем он был на самом деле.

— Александр Иванович, а Сережа, кажется, умер.

— Умер? Ну-ка, ну-ка… — подошел.

Сережа открыл глаза, внимательно посмотрел на Александра Ивановича и сказал:

— Ну, наконец-то. Совести у вас нет.

— Ну-с, видите? А вы говорите умер. Нет, не умер. Не умер.

Ну вот, мать, а ты говорила, я же говорил придет, живой-здоровый, где шлялся гад, мать извелась вся, где сволочь шлялся, мать тут вся изоралась, уже не знали что и делать, облазили тут все, где шлялся гад, где шлялся, где шлялся, ох… о-о… где гад… ой, мать, что-то вот тут, ох… где, гад… шлялся… ой, мать… ну все, мать… вот здесь вот… ой, не могу… все, все… где сука… шлялся… Все.

Девки на станции

Вдруг выяснилось, что надо ехать в командировку.

В один из сонных летних дней с косыми пыльными лучами сквозь мутные стекла и знойным тягучим бездельем Тапова вызвал начальник, древний, полуразрушенный академик с распадающимся на части дряблым лицом. Академик был кем-то вроде генерального директора в небольшой полу-фирме, полу-институте, в который (которую) Тапов изредка забредал, чтобы заняться несложными арифметическими вычислениями. В учредительных документах фирмы-института в качестве вида деятельности было указано: «Адаптация новейших достижений фундаментальной науки для коммерческого использования».

— Съездий, Петь, съездий, подрастрясись, — плюясь, гыкая и показывая в расплывающейся усмешке раскрошившиеся зубы, шамкал-хрипел академик. — А то сидишь тут, два плюс восемь, квадратный корень из шестнадцати. Заодно, — закашлялся, трясясь, — Митрофана проведаешь, а то он там небось… — совсем закашлялся, закрыл глаза, замахал рукой, — иди, иди, поезжай.

Тапов поплелся в бухгалтерию. Нелли Петровна встретила его, как родного. Посчитала что-то на компьютере: «Пять восемьсот» — и выдала Тапову через окошко кучку денег. Нелли Петровна была настроена лирически. «Лучшие отели, рестораны, ночные клубы, — ворковала она, — Петр Николаевич, ни в чем себе не отказывайте». Тапов издал неопределенный звук согласия — нечто среднее между «у» и «м-м». Окошко с грохотом захлопнулось.

Тапов двигался по темному коридору. «Надо за билетами, потом домой, завтра с утра ехать» — ворочалось в голове. Навстречу почти вприпрыжку скакал Бондаренко, заместитель академика, тоже вроде бы академик или почетный член чего-то или еще кто-то в этом духе.

— Слышал, Петь, академик-то, того, все. Царствие небесное, — с оживленно-заговорщицким трагизмом сообщил Бондаренко. Тапов опять издал нечто среднее между «у» и «м-м», подтверждающее, что, мол, сообщение принял, конец связи. Так он реагировал почти на все доходившие до него известия, не угрожающие его жизни. Бондаренко ускакал дальше по коридору, принимать дела у мертвого тела.

Ехать предстояло в город, название которого — стертое, не выходящее ни за какие рамки, чем-то похожее на фамилию Тапова, — трудно запомнить с первого раза. Но если это название все-таки запомнить, оно поселится внутри головы и будет точить и разъедать мозг своей леденящей, кристальной обыденностью — медленно, незаметно, день за днем, до самого конца, до самой смерти. От Москвы — примерно триста километров.

Ранним утром Тапов блуждал по квартире, слегка заторможено глядя то на рассветное небо, то на висящую на стене картину (репродукцию). На картине был изображен мост через, видимо, реку, по которому шел человек, а на заднем плане — еще один мост, тоже, скорее всего, через реку, и по нему тоже шел человек, наверное, в ту же сторону, что и первый человек, а может быть, в противоположную, непонятно было, потому что второй человек был на заднем плане, далеко, и не видно толком лица, да и первый человек тоже какой-то смазанный, и может быть, он даже и не шел никуда, а просто стоял и даже, кажется, плевал с моста в проплывающие внизу лодки, бревна и какие-то ошметки, и иногда попадал — так временами казалось Тапову в утренней полудреме-бодрствовании.

Тапов пришибленно стоял, а вокруг малозаметной тенью порхала сухонькая Марья, в платочке, со следами праведности и религиозной практики на внимательном добром лице — то ли бабушка, то ли сестра, жена, внучка или племянница — по прошествии лет Тапову уже было трудно в этом разобраться. Марья собирала Тапова в дорогу, приговаривая:

— Рубашек вот нагладила, а вот спортивные штаны, может, в поезде переоденешься, шапочка шерстяная, мало ли, похолодает, смотри, вот сюда трусы, не забудь, туалетная бумага в кармашке, теплый свитерок тут будет, под низом, не простудись…

— Да куда мне свитерок, — очнулся Тапов, — смотри, лето. И рубашки — зачем столько? Всего-то день и ночь.

— Надо, надо. Вдруг.