Сто лет восхождения

В то утро Лева наметил в жертвы дородную молодуху. Вообще-то он предпочитал уж если и брать, то у мужиков. Но слишком сытой и злой была эта баба в плотно повязанном платочке. Слишком самодовольным и визгливым голосом переругивалась она с соседом за прилавком, требуя места поболе. Казалось, все скверное, гадкое, подлое, о чем узнал Лева за месяцы скитаний, вместилось в эти тугие от сытости щеки, в крутые плечи, обтянутые тесной хусткой. Рядом с молодухой за прилавком, положив ладони на полированную клюку, сидел на набитом мешке старик, видимо свекор, и одобрительно кивал, слушая резкую брань молодухи.

Сначала все шло по плану. Лева встал столбом и вперил взор в злое румяное лицо. Торговка заметила его быстро. Но в первый раз Леве стало не по себе. Жутко было невозмутимо и равнодушно стоять под потоком изощренной брани, которая вдруг полилась ему на голову. Были помянуты родители «всех таких голодранцев», досталось и новой власти, ни в грош не ставящей справных хозяев...

Лева молчал упорно. Только когда торговка начала в остервенении закатывать рукава кофты, он, чтобы раздразнить ее, подошел к прилавку поближе. Это была ошибка. Напарник уже подбирался сзади к тугим караваям. Еще секунда, и можно уходить...

Но крик, отчаянный, протяжный: «Ле-ву-шка!..» — пригвоздил его к месту. Он повернулся на него.

Таща Катю за рукав, мама продиралась сквозь толпу к прилавку. И такой болью и радостью светились ее глаза, что Лева так и замер, забыв обо всем.

В ту же секунду тяжкий удар обрушился на голову. Старик из-за прилавка достал его увесистой клюкой. Лева разом окунулся в тяжелую, вязкую темноту...

Повязка тугим обручем стягивала голову, раскалывающуюся от боли. Моментами Лева вновь погружался в забытье. И в этом ватном киселе бреда его настойчиво преследовало одно и то же видение. Большая веранда помещичьего дома, погруженная в плотную темноту. Крутая, равнодушная спина фельдшера. Закопченное стекло керосиновой лампешки с крохотным прикрученным фитильком. И койка, плывущая в сером сумраке, на которой что-то съежившееся, маленькое, прикрытое вытертым солдатским одеялом... И ужас, от которого хочется кричать и нет сил. И еще жара, нестерпимая, удушающая, хотя за распахнутыми витражами веранды глубокая прохладная ночь.

— Пить! — собрав силенки, шепчет Лева. — Жарко!

И теплый дождь редкими каплями падает на лицо. Жестяная кружка округлым краем в такт ударам кузнечных молотов стучит по сомкнутым зубам. Лева с трудом открывает рот и пьет, пьет тепловатую воду с привкусом жести.

С первыми же глотками невидимые кузнецы почему-то выносят свою наковальню вон. Это уже не перезвон молотов, а мерный перестук колес на рельсовых стыках. В полутьме теплушки Лева вдруг видит мамино лицо, склонившееся над ним, глаза, в которых все те же боль и радость, которые впечатались в память там, меж базарных прилавков в Клинцах. Отцовская ладонь, сильная, бугристая, такая знакомая еще с речки Пехорки, приподнимает Левин затылок. И Лева замечает противоположную половину теплушки, забитую до потолка папками, кипами бланков, амбарными книгами статбюро. Поезд идет в неведомый Гомель...

Лева отлеживается в небольшой квартире, которую предоставили отцу, еще руководителю статбюро, но уже и профессору экономической географии Минского университета. Мысли взрослых заняты подготовкой к переезду. А Лева выздоравливал, читая взахлеб историю России и описание Камчатки, толстый том физики профессора Лоренца и небольшую брошюру в бумажном переплете. На сероватой обложке оттиснуты интригующий заголовок: «Теория относительности» — и незнакомое имя: Альберт Эйнштейн. Эту брошюру Лева углядел среди бумаг, справочников и таблиц на огромном письменном столе отца. Она лежала с самого края. Вопросительные знаки во множестве разбежались по полям.

Лева с головой погружается в работу бывшего служащего патентного бюро в Цюрихе, даже не предполагая, что повлечет за собой чтение этой невзрачной книжицы, отпечатанной на шероховатой бумаге времен гражданской войны по правилам уже новой орфографии.

Однажды вечером папа зашел к ним в «пенал» — так Лева с двоюродным братом Мишей окрестили свою узкую длинную комнату.

Лева нехотя оторвался от книги, когда услышал голос отца:

— Миша, дай, пожалуйста, нам поговорить.

Папа молчит, видимо, не знает, как начать разговор. Незначительные вопросы. Незначительные ответы. И наконец, как бы между прочим: «Что дальше? Пора определиться». Папа ведет разговор неторопливо, методично и осторожно. Только когда в речи отца всплывает слово «школа», Лева не выдерживает, раздраженно бросив: «Ты же помнишь?»

Папа помнил. Да и другие домашние этого не забыли.

В восемнадцатом Леву «запрягли» в школьный ранец и определили в частную начальную школу Сумароковой. Существовала еще в то неясное время такая в одном из старых арбатских переулков.