Сто миллионов лет и один день

Подняться по железной тропе: металлические скобы, воткнутые как скрепки в гранит, поперечные прутья, отмечающие боковой проход, еще невидимый с того места, где мы стоим. Тысячи ног полировали эту дорогу до нас, головокружительный путь над бездной, по которому шли соль, табак, масло, а еще — рабочая сила, люди, которые за гроши нанимались на лето добывать соль на копях Эг-Морта.

Тут ты и умрешь. Слабакам здесь не место. Умрешь в пустоте со всеми своими сказками про контрабандистов. А если тебя не убьет пустота, прикончат волки.

Петер, Умберто и Джио взвалили на себя поклажу. Проводник проверяет снаряжение у них, прежде чем заняться мной. Он действует не глядя на меня, веревка шныряет у него в пальцах, как дрессированная змея, обвивает мне талию, подмышки, снова талию.

Скажи им, чтоб шли к черту. Ты не можешь вскарабкаться на это.

— Ты как, Стане? Ты весь белый.

— Запыхался немного, и все.

— Мы оставим канистры с мазутом, Джио вернется и поднимет их, пока мы будем работать.

— Welch eine unglaubliche Landschaft! Что за фантастический пейзаж! Скорей бы его увидел Юрий.

Запах ржавчины. Первые звенья железной тропы покрыты льдом, и я еще не знаю, что в экспедиции нас будет пятеро.

Адская долина, Чертов рог, — дьявольская сила слышна здесь повсюду, и теперь я понимаю почему. С каждым шагом, с каждой скобой, которую я беру, вдыхая ржавчину, вес моего тела удваивается. Страх оковами опутывает шею и плечи.

Бесконечный рывок из земного тяготения. Это восхождение по сути не сильно отличается от выхода из детства. Когда я заявил родителям, что хочу быть палеонтологом, Командор дал мне такую оплеуху, что до вечера звенело в ушах, и приказал не строить из себя невесть что. Есть земля — будешь вкалывать, и точка. Я поведал о своих научных поползновениях аббату Лаверну, но наместник Бога и ангелов в нашем приходе больше интересовался тренировками местной футбольной команды, чем наукой. Все ответы, потребные человеку, отыскивались им либо в Библии, либо в спортивном разделе газеты «Депеша», — вот и нечего «забивать башку бреднями для олухов».

Однажды я решил узнать, почему Командору не нравятся ископаемые. Мать совершенно серьезно объяснила мне, что человек сам должен быть красивым, чтобы увидеть их настоящую красоту. Она посылала меня с поручениями в дальние места, и отклонения от маршрута позволяли мне иногда рыться на окрестных полях. Я прятал находки в белье ном шкафу, и потом мы вместе любовались на них при луне. Она и правда была красавица.

Один пролет, еще один. Сойти с главной лестницы, схватиться за поручень и пройти по выступу шириной со стопу. Худший момент, когда перед глазами пляшут красные круги и который все равно приходится переживать снова и снова, это когда я отцепляю карабин, который соединяет меня с жизнью, и защелкиваю его на другом тросе, на новом поручне. В этот узкий временной зазор врывается головокружение, оно протискивается между моим телом и стенкой и отжимает меня от нее как рычагом. Выше меня Петер — поднимается и напевает. Только не смотреть вниз. Один взгляд — и все кончено.

Ну, еще один пролет.

Застрял. Так близко от цели, что курам на смех. Всего-то один пролет лестницы, и там — вершина. Но если разогнуть хоть одну фалангу, я погибну. Умберто и Петер битый час по очереди спускаются ко мне и подбадривают, подстегивают, урезонивают: я не упаду. Даже если сорвусь, удержит карабин. Трос не рвется, или рвется «в редчайших случаях», поправляет себя Петер с научной скрупулезностью, за которую его хочется убить. Джио курит на гребне, свесив ноги в пустоту. Говорите что угодно, но в этой экспедиции не я — главный псих.

Десятью метрами выше троица переговаривается. Джио спускается ко мне по веревке с огрызком сигары в зубах. Останавливается на моем уровне, втягивает дым и выпускает его на ветер. Хоть раз я понимаю, что он бормочет, без помощи Умберто:

— Не спеши. Мы идем дальше.

Он уходит вверх так же быстро, как спустился, его словно засасывает небо. Я один.

Теперь я достаточно знаю Джио, чтобы понять, что он не блефует. Он вполне готов оставить меня здесь; в крайнем случае, снимет потом, когда я буду висеть на веревке пауком-самоубийцей, если засну или потеряю сознание. Он безумен, мне это совершенно ясно, — безумен, как все альпинисты. И я снова карабкаюсь вверх.