Сто миллионов лет и один день

Мы там, где сшибаются ветры, объяснил мне Умберто перед тем, как мы разошлись спать. Что делает этот регион таким нестабильным и столь опасным в гневе. С приходом осени греко (которого у нас зовут трамонтана) начинает теснить мистраль и толкает его в бок. Мистраль туповат: каждый год дает сопернику застать себя врасплох. И каждый год реакция одна и та же: он вздыбливается, рыча, как раненый зверь, и вцепляется греко в глотку, пригвождает его к земле в отместку за наглость. Времена года, против воли втянутые в драку, сменяют друг друга как придется. То лето растянется до самого октября. А то и снег выпадает в августе.

Я понимаю теперь, почему Джио так напряжен. Умберто сказал мне, что он потерял сына, — тот погиб пятнадцать лет назад в соседней долине, на итальянском склоне. Карло шел в горы с английской связкой, когда внезапно начался снегопад. Один из англичан повернул назад. Остальные сочли это капризом погоды и потребовали продолжить путь. Карло отказался бросить клиентов и пропал вместе с ними бесследно. Его забрали горы, как и стольких людей до него. Может, поэтому Джио проводит всю жизнь в горах? Идет бесконечной дорогой паломника, замаливая грех. Или втайне надеется, что горные вершины отдадут останки сына? И ранний сход снега вдруг покажет его на краю тропинки, спящего на боку в давно не модной одежде?

Умберто отходит на несколько шагов в темноту — облегчиться. Я поворачиваюсь в нему спиной, рассматриваю наш лагерь. Чуть склонив голову набок, колдует над костром Джио. Он как будто к чему-то прислушивается. Может, ловит в потрескивании дров предсказания, к которым я глух? Чем больше я наблюдаю за этим человеком, тем больше он меня впечатляет. Он исполнен отсутствия желаний. Хотел бы я, как он, засыпать и погружаться в тихую смерть и воскресать каждое утро к завтраку. А может, я все идеализирую. А вдруг его сновидения сплошь населены лицами сына, тихо засыпающего в Джоттовом золоте зари в толике минут от спасительного солнца?

По ту сторону от горящих углей склонился над куклой Петер. Он с легкой улыбкой зашивает на ней какую-то прореху. Ветер доносит до меня звук колыбельной. Мирная сцена, которая больше меня не удивляет. После месяца в этом суровом мире мы стали семьей. Настоящей семьей, со своими странностями и загадками.

— Берти!

Умберто подходит сзади той легкой поступью, которая сбивает с толку всех, в том числе и камни у него под ногами.

— Да?

Подбородком я показываю на Петера, распутывающего волосы своей кукле.

— Все же он странноватый, нет?

— Стане, Стане... куда подевался твой юмор?

— У меня его не было изначально. Ты же прекрасно знаешь.

— Кто курит, кто увлекается велоспортом или кроссвордами... А Петер — этим. Своей куклой.

— По мне, так лучше б курил.

— Tranquillo. Он прекрасный исследователь. И ему всего двадцать два года.

— Это не повод валять дурака.

Умберто вдруг улыбается:

— Нет. Он валяет дурака, потому что влюблен.

— Она дождется.

— В тебя.

Я слышу смех Командора, трубный гогот — подобным он сопровождал рассказы про мужиков, которым не нужны девки, и что с такими делают, если только под руку попадутся, а уж если и Стан любитель сладенького и все уши прожужжал своими ископаемыми, если Стан гомик, педрила, жополаз, он из него живо выбьет все причуды разом.

— Ты хочешь сказать, он...

— Я не знаю, кто он и что он, non m’importa. Я говорю о любви интеллектуальной. Петер тобой восхищается. Я столько говорил ему о тебе, что он до смерти хотел с тобой познакомиться. Он просто пытается произвести на тебя впечатление.

— Что же ты ему сказал?

— Правду. Что ты ангел — по четным дням, скотина — по нечетным и лучший из известных мне палеонтологов.

— Если он хочет произвести на меня впечатление, то действует неправильно.

— А ты, конечно, знаешь, как лучше покорять сердца?

И тут я вспомнил про Матильду.

Матильда приезжала каждый год вместе с кучей ребятни, летом сильно увеличивавшей население нашей деревни. У кого-то здесь оставался родительский дом, кого-то слали к предкам, дышать нашим целебным воздухом. Мы рыхлой стаей шатались по пыльным дворам, напоминая туманность, чье ядро составляли самые популярные. Я был на периферии. Мелкая комета, я следовал за ними издали, иногда незамеченным, и делал вид, что мне интересны их игры.

В этом возрасте девчонки все красивы. Но она была красивей всех. И после четвертого лета — лета моего тринадцатилетия — я осмелился заговорить с ней. Я сошел со своей орбиты, приблизился к солнцу и пригласил Матильду на холм, где стояла маленькая часовня Лавандовой Богородицы — посмотреть мою коллекцию ископаемых. На ферму я не мог ее пригласить из-за Командора.

Я не ожидал, что она согласится. Отказывали и куда менее красивые, чем она. И хотя от одного взгляда на нее у меня все вылетало из головы, в ответ на ее «да» я пожал плечами и сказал: «Ну, пока! Значит, до завтра». Я побежал домой, мне хотелось рассказать об этом всем-всем-всем; но кому? Матери на ту пору уже не было.