Сто один

Рахмиел-Мойше понял, кто это постарался. Он взял газету, надел очки, и бросился ему в глаза номер девяносто четыре и слово «Голта». Остального он читать не пожелал, понял, что все это правда, и пошел к Рахмиел-Мойшихе. Она догадалась, что это значит, и сказала с горьким смехом:

– Ну? Вот тебе твой сенат!

– Почему мой сенат?

– А чей же еще? Захотелось ему! Сената ему захотелось! Ах, чтоб вас всех огнем пожгло! Господи!..

5

Злополучный день настал для Рахмиела-Мойши и его жены. Тихо, без слов, накрывала она на стол, звякала тарелками и ложками, швырялась вилками.

– Иди уже мой руки! – обратилась она к мужу. – Семнадцать раз его надо приглашать к столу!

– Семнадцать раз? Еще ни разу, кажется! – ответил Рахмиел-Мойше, пошел мыться, поднял руки вверх, произнося молитву: «Возденьте длани свои!» и в то же время думал: «Сто один город… свободно… и Голта в том числе…» Потом он сел за стол, надломил с молитвой хлеб, что-то поискал глазами, но так как молитву нельзя прерывать, то он указал руками и произнес по-древнееврейски:

– И-о… ну!.. «Мелах» – соль?!

– «Мелах», соль-шмоль! Вот стоит соль у тебя под носом! Вот, чего ты окаешь?

Рахмиел-Мойше еле проглотил хлеб, чуть не подавился первым куском, хватал ложку, когда нужна была вилка, хватал вилку, когда нужна была ложка. Весь обед просидели молча, не глядя друг на друга. Слышно было только, как звякает посуда, как супруги хлебают и чавкают. Один лишь раз Рахмиел-Мойшиха произнесла:

– Тихий ангел пролетел…

Рахмиел-Мойше не ответил, и обед прошел в молчании, можно было услышать, как муха пролетает. После еды Рахмиел-Мойше поковырял вилкой в зубах и произнес, глядя на потолок:

– Воды для омовения…

Рахмиел-Мойшиха посмотрела ему в глаза и, склонив голову набок, спросила:

– Скажи, Рахмиел-Мойше, с какой ноги ты сегодня встал?

Рахмиел-Мойше ничего не ответил. Он ополоснул кончики пальцев, оттолкнул от себя тарелку и начал тихо читать послеобеденную молитву.

Теперь было самое лучшее время, когда Рахмиел-Мойшиха могла разделаться с мужем, то есть донимать его, пилить, грызть и точить, подобно червяку, и отчитывать сколько влезет, чтоб не сходил с ума, не показывал характера и не швырялся тарелками.

– Смотри пожалуйста! Расшвырялся… Можно подумать, осчастливил. Думает, если он мужчина, так уж ему все можно… Человек, который принят в сенате! Шутка ли? Псс…

Рахмиел-Мойше сидит, опустив голову, глаза прикрыл, раскачивается и тихо произносит слова молитвы:

– «Кормящий и насыщающий всех, ублаготворяющий всех…»

А Рахмиел-Мойшиха делает свое – точит его.

– Спросить его, в чем дело? Он и сам не знает! Чего ты сердишься все утро? Сенат-то ведь твой – не мой!

Рахмиел-Мойше продолжает молитву громче.

– «Как сказано: и вкусил и насытился…» – и заканчивает фиоритурой.

Рахмиел-Мойшиха делает минутную паузу и начинает снова:

– Какая злоба! Гнев какой! Скажите, пожалуйста, какой в нем огонь разгорелся! Спаси и помилуй бог!

Рахмиел-Мойше повышает голос еще сильнее.

– Казалось бы, наоборот! – говорит Рахмиел-Мойшиха. – Радоваться надо, когда узнаешь утешительные вести для евреев!

Рахмиел-Мойше еще сильнее повышает голос:

– «Благословение и спасение, утешение и заработок, пропитание и милость, и жизнь, и мир, и всяческое благо!..»

Но Рахмиел-Мойшиха не желает молчать:

– Спросить бы его, к примеру, почему это его задевает? Теряет он на этом что-нибудь? Нахмен-Лейбу можно будет жить в Голте? Пускай он там сохнет и дохнет! Мне какое дело? Хоть тресни!

Внутри у Рахмиела-Мойше кипит, как в котле, он сдерживает гнев как может и продолжает молитву в жалобном тоне.

Но человек все же не из железа. Жена точит его не переставая, и вдруг он сжимает кулаки, подносит их к ее лицу, скрежещет зубами и выкрикивает не своим голосом:

– Ой! «Всемилостивый, да благословит он меня, и жену мою, и детей моих, и детей моих детей!» Тьфу!

И выбегает из комнаты как ошалелый.

Нахмен-Лейб с Нахмен-Лейбихой переехали в Голту, а Рахмиел-Мойше и Рахмиел-Мойшиха остались в Богополе по сей день.