Сто первый (сборник)

Начхим закемарил перед самым обстрелом, от первых разрывов не проснулся, а как шарахнуло его осколком, так и вывалился из палатки на свет божий. Мина попала в край палатки и зажгла брезент. Федотыч толком не сообразил конечно, что произошло, но почувствовал, что цокнуло его осколком туда… Как уж не почувствовать! Димка подумал, что повезло Федотычу, мина разорвалась в трех метрах, один только осколок и долетел. Остальные мимо. Считай, повезло…

Военврач Томанцев закончил операцию и вышел на свежий воздух. Ночь была тихая: далеко стреляли, но редко. Птица ночная всплакнула, мыши летучие шмыгали над санитарной палаткой.

Легкая была операция, до смешного легкая…

К Томанцеву подошел невысокий, худой офицер, попросил прикурить. Томанцев рассмотрел впалые щеки, острый нос. Чиркнул зажигалкой, тревога блеснула в глазах рыжим огнем.

— Что там, доктор? Плохо?

— Плохо, — сказал Томанцев. — Не славянин больше товарищ Колокольников. Не славянин…

Офицер забыл, что сигарета тлеет в пальцах, задышал тревожно.

— Жить будет… как мужик, в смысле… будет?

— Будет. Еще лучше будет получаться. Ему осколком чиркнуло по крайней плоти. Пришлось сделать обрезание.

Они сидели, военврач и ротный капитан, беседовали.

Димка Горелик рассказал Томанцеву, какой человек — человечище на самом деле Петр Федотыч, и как они все за него готовы и кровь и… то самое, если понадобится. Ведь и с одним… можно мужику прожить. Этого не надо, с этим у него полный порядок, уточнил Томанцев. Долго они беседовали — с час, а может и полтора. Раненых больше не было, война по всем приметам шла к концу.

Собрался Димка уходить. Томанцев почувствовал, будто бы и повеселел капитан.

— Товарищ подполковник, вы только никому не говорите, ну кроме меня, про ранение, про детали интимные. А то у товарища подполковника Колокольникова имидж в полку и все такое… Ну, вы понимаете?

Томанцев не совсем понимал, но по рассказам капитана догадывался. Капитан шмыгнул носом. Не засмеялся, не хмыкнул смешливо. Просто сказал:

— Так всем и передам, что все нормально, дембель вне опасности, — и пошел. Но, уходя, обернулся и сказал: — Мазл Тов! Поздравляю! Только никому, доктор, никому…

Доктор — товар штучный

Когда слушателю шестого курса военно-медицинской академии Дмитрию Вышегородскому, наконец, доверили вырезать свой первый аппендицит, он услышал фразу, которую запомнил на всю жизнь: «Доктор — товар штучный». Произнес эту фразу суровый профессор кафедры военно-полевой хирургии. Профессор стоял за спиной и молча наблюдал, как Вышегородский извлекал гнойный аппендикс.

— Зачет, — сказал профессор, когда аппендикс был извлечен. И сказал: — Соблазн у вас будет велик: схватить автомат и стрелять в окаянных супостатов. Помните, ваше место подальше от огня. Стрелять каждый дурак умеет, а не умеет, так научится скоро. А дырку заделать не всякий сможет. Доктор — товар штучный.

Первые полгода в войсках на базе окружного госпиталя Вышегородский резал грыжи и аппендиксы. Когда же настоящее дело, думал Вышегородский. Резать он научился, стал прекрасным хирургом, но все время думал — когда же настоящее дело? В девяносто третьем Вышегородский получил капитана и перевелся с повышением в отдельную мотострелковую бригаду, дислоцированную на Северном Кавказе.

…Пять, десять, пятнадцать минут, полчаса, как начался очередной обстрел, пули, не переставая, цокали по броне с красным крестом, не давали высунуть головы. Рядовой высунулся, было, чтобы стрельнуть в ответ, но почти сразу завалился назад. Его подхватили, сдернули каску. Из черной дырки под глазом вытекала кровь.

— Наповал.

Вышегородский поднял голову, чтобы посмотреть, кто это сказал. Зачем ему знать, кто это сказал — не все ли теперь равно.

Троих докторов его санитарной роты убило в первые минуты, еще пятерых убило в первый час боя. Почти все были ранены или контужены. Это нельзя было назвать боем — это была бойня. Не все ли теперь равно… Живую силу и технику, вошедшую в предновогодний Грозный, расстреливали в упор несколько часов. Страшная картина гибели мотострелковой бригады была перед глазами военврача Вышегородского и его санитарной роты, всех кто пока еще оставался в живых. Бойня у железнодорожного вокзала продолжалась…

Где-то рядом был комбриг. Комбрига перевязывали уже два раза, две пули прошили его тело. Горели танки и бронемашины, черные тела сгоревших солдат валялись повсюду, рвались боекомплекты в полыхающей технике. Вышегородский видел, как из люка танка выбрался танкист, он был в пламени весь от пяток до макушки: так — горящий — он спрыгнул на землю, упал, стал кататься по земле…

«Стреляйте, стреляйте, стреляйте же…» — Да стреляйте же! — не выдержал, крикнул Вышегородский. Остальные, кто прятался рядом за броней, на него посмотрели так, как будто не поняли, что он хочет от них. Не стрелять же в своего! Это же свой — наш танкист! Как же по нему стрелять?