Сто первый (сборник)

Пришла осень, но жара все не отступала: зачерствела степь, истрескалась вдоль и поперек. Знойное было лето. Птица не ходила по сухоте, пряталась в листве. Зато раки в то лето ловились, да такие крупные, что Витька Болотников изрезал себе от жадности все пятки ракушками.

Завалятся они втроем на Дон, на заводья; вечером у костра Игорь начинал байки травить. И такого нараскажет, что Иван лежит на земле, со смеху помирает. Не война у старшего получалась в рассказах, а шутовство какое-то. То напились — не туда пришли, не того застрелили, не то разбомбили; то про «духов» — как им шашку тротиловую привяжут к жопе, а «дух» в речку бежит, ныряет, думает, что огонек на запальном шнуре вода затушит, а того не знает душман, что в воде шнур горит быстрее раза в два; то как обратно возвращались, и на Казанском вокзале их в комендатуру хотели забрать, а когда узнали, откуда они едут, под усиленным милицейским конвоем сопроводили до вагона.

Весь сентябрь мучались от жары.

К концу октября пришла на Жоркино имя повестка из военкомата.

Ивану — орден.

Иван вспомнил Данилина: «Значит, дошло представление, дошло… через три года».

Гуляли сразу и за орден, и что младший уходил на службу. На проводах собралось полсела. Отцу все говорили: сыновья у тебя орлы! Отец принял «граненую», расчувствовался — одной рукой тянет к колючей щеке Ивана, другой Жорку за костяки на плечах мнет. Тот еще вытянулся, но худой был, не рос вширь.

— Ах, сынули, и я, и дед ваш, покойник… служили мы честно. Прадед в казаках воевал… у Деникина!

— Бать, ты ж говорил, у Буденного, — Иван прячет улыбку.

— Это потом… а сначала у Деникина!.. Эх, сынули, да какая разница! Все мы казачьего племени. «Эх, да по До-ону… да казачина-аа маладо-ой… — запел отец. — Да шашечка булатная… да коник вороно-ой».

Иванов орден-крест трогали, примеряли, прикидывали на вес.

— Граммов двадцать чистого серебру!

— Скажешь!..

— Болота, скока твоя звезда весит?

— Восемьдесят грамм… — не задумываясь, отвечает старший Болотников. Он опрокинул рюмку и, выхватив из тарелки жмень капусты, сунул в рот. Захрустел малосолом.

— Врешь, не может столько!

— Было бы больше… мне бы той миной ноги по яйца оторвало.

— Ага-га, у-гу-гу!..

— Болота, давай за тех, кто в море…

Повисла капустинка на черных с проседью усах Болотникова. Нахмурился, осунулся сразу, плечи повисли. Налил он себе, потянулся и Ивану плеснул, пролил водки в капустную квашню.

— Давай, братан, за пацанов… — и выпил, не чокаясь и не глядя ни на кого.

Не заметил народ. Только отец петь сразу перестал, погрустнел: вилкой давит холодца остатки в своей тарелке. Да мать обернулась к ним с другого конца стола.

«А и не надо никому этого знать», — подумал Иван. Выпил крепкой материной водки и не закусил.

Разгулялись до утра. Жоркины друзья у Знамовых и просидели ночь. Провожать было идти в восемь — в то утро призывались еще трое парней из Степного. Иван раньше ушел к Болотниковым спать. Курили с братьями, раков вспоминали. С шутками прибаутками и улеглись.

По свету Иван перевалил через забор к себе.

Мать с сестрами у стола, собирают завтракать полуночникам.

Он прошел в комнату и вдруг остановился, замер на месте. У серванта, где хранила мать документы, фотографии семейные, а отец вечно подсовывал свой Беломор, стоял Жорка. Он стоял, склонив голову вперед — затылок стриженый, уши оттопыренные. Иван хотел уже окликнуть брата и вдруг увидел его отражение в зеркале. Жорка бережно двумя пальцами держал орден: пристроив серебряный крест на рубашку, смотрел на себя в зеркало. Заметил Ивана. Испугался. А орден все держит у груди. Опомнился. Отнял и положил аккуратно в коробочку. И молчит, насупился.

Не по себе стало Ивану. Захотелось сказать брательнику что-нибудь ободряющее, как старший должен говорить младшему.

— Ты пиши, Жорик, а то мать, она, знаешь… Я не писал, меня взводный знаешь, как драл… три наряда… Мать свою десантник должен уважать.

— Я в пограничники записан, — сдержанно ответил Жорка. — Ты, это, извни… — он кивнул на орден. — Тяжелый.

— Не тяжелей пули. Куда, в какую команду, на какую границу — сказали?

— На фи-инскую, — разочарованно протянул Жорка.

Иван услышал в его голосе знакомые нотки: «Упертый ведь, как батя… наша порода!»

Вслух сказал:

— Там тоже стреляют… реже, правда.

— Смеешься? — голос у Жорки задрожал от обиды.

— Не смеюсь, брат. Не рвись ты туда.

— А ты?

— Мне не повезло.

— А орден?

— Потому и не повезло.

Так и не договорили они, — мать вошла, посмотрела на обоих, поняла, что не вовремя. Но Жорка уже выскользнул из комнаты, задел Ивана плечом.

— О чем вы тут… не ссорились?

— Не ссорились мы, ма. Малой он… Ты не волнуйся, — Иван обнял мать, почувствовал знакомый с детства запах ее волос: «Мать, мать!» — Его на финскую границу. Там тихо сейчас… Хех, как в кино! «Любовь и голуби». Помнишь, когда в конце они с голубятни слезли и на сына нарвались, а этот, батя его, в трусах…

— Ладно, ладно, сынок. Все будет хорошо. Не даст бог, чтоб второго сына так же как тебя… Не даст — пожалеет.

Ушла молодежь в солдаты.