Сто первый (сборник)

Но тут она руки подняла к голове и стала поправлять волосы: кудряшки строптивые прячет под шапочку. И похорошела натурально — повела обтянутым задком, белым халатиком.

— А ты защитишь? — не строго, но уже игриво спросила она.

В палате наслушается Иван разговоров про Лорку-медсестру, потом подушку худую мнет, прячется от уличного фонаря и разгоравшегося желания. Да разве ж уснуть молодому после таких фантазий?

Слыла Лариса женщиной доступной и любвеобильной; не взирая на свою перезрелость, пользовалась она успехом у всех этих хромых, кривых, продырявленных. Госпитальные обитатели перли напролом: ни одной не пропустят, чтоб не облапить голодными взглядами, раздеть бессовестно до волнующих кружев. Но, как известно, чаще рвется там, где тонко, мнется там, где мягко. Мяли Лору в перевязочной, тискали объемные ее формы худосочные жалельщики, а потом хвалились друг дружке: кто там и сколько набросал, да чего нащупал-разглядел впотьмах.

Рыжая никому не отказывала. Мягкой была женщиной Лора-«плюс-минус».

Иван, теряясь, стыдясь бессовестных своих мыслей, спросил невпопад:

— Позвонить надо матери. А то у нее сердце… От тебя можно?

Иному человеку двух глаз много: вроде зрячий — ни минусов, ни плюсов, а весь мир перед ним, как через тонированные стекла-хамелеоны. Раздражает — притушится свет. Зрячесть его только ему одному и полезна, — видит человек не дальше собственного носа. Большинству так комфортно — зачем забивать голову фонарями с неоном?

Да еще звук приглушить если!..

Так долго проживешь счастливо. Так все живут. Прапор одноглазый тоже о комфорте печется. Не позорно так — своя рубаха ближе к телу. А чужое…

У Ларисы рыжей может и красные веки от «чужого» — кто ж знает?

Иван заметил, как она смотрит рыбьим выпученным. Хотел Иван о душе поразмыслить, но колыхнулись перед ним тяжелые ее груди, лифчик белый из-под халатика просвечивается.

Хоть кричи — не думается о душе солдату.

Лариса, женщина понятливая, обхватила Ивана под мышки и сильно, уверенно повела его по коридору. Защитник, куда уж!.. Но пообещала, что на следующем ее дежурстве возьмет она заранее ключи от кабинета, где телефон. Только, чтоб Иван никому, а то неприятности у нее могут быть. Главный, доктор-очкарик, страсть как не любит, чтобы звонили с казенных телефонов.

Утро началось, как обычно, с обхода.

Ивану пригрозили, что если он будет нарушать постельный режим, то… а чего будет, Иван и не понял — по-научному было. Дальше Витюше досталось: доктор пообещал — еще раз кто будет замечен с курением в палате, сразу на выписку к ядреней фене, в свою часть долечиваться.

Рыжая прячется теперь за доктора.

Витюша губу закусил, теребит бантик бинтовой на запястье.

— Стуканула, — сквозь зубы Витюша.

«Позвонишь теперь, как же, — в свою очередь подумал Иван. — Чего-то да будет».

После обхода прапорщик-авианаводчик ушел на волю, попрощавшись со всеми.

— Тащитесь, пацаны.

Треснутым стеклом дзынькнули за ним расхристанные палатные двери.

В обед к ним подселили новенького.

Только тарелки убрали, укладывались на тихий час. Двери не дзынькнули, но шарахнулись с отчаянным стоном. Вкатилось в палату «тело». На двух ногах, с головой и руками. Иван из дальнего угла глядит. Покоцаное «тело». Рожа вся в зеленках, пластырях и черных точках: такие отметины остаются на лице от близких пороховых разрывов.

Не верит Иван своим глазам — знакомое «тело»!

— А че, я думал там, тоска… а тут? Я первый раз в таком кайфе. Телок, мама не горюй!

Ксендзов! Маленький солдатик Ксендзов…

Вот так дела.

Ивана не узнать издалека сразу. Он не спешит — голоса не подает, но уже предвкушает, как удивится и разорется сейчас же болтливый сапер.

Теперь не соскучиться им. Точно.

Ксендзов так ни на секунду и не замолк: обошел всех по койкам, с каждым потискался рука в руку; сообщил Витюше, что от ворот госпиталя в двух шагах видел он магазин: «А чего, на сухую сидеть, мама не горюй?» Спросил, кто читает тут реп. Ну и что такого, что нигеры придумали? Он вот знал одного африканца, так тот ничего себе, даже по-русски умел немного, правда. Треплется Ксендзов, а сам поворачивается к Ивану и тянет пятерню лодочкой.

— Опа-на! Не понял…

Иван его цап за грудки, отворот пижамки, и к себе.

— Нарвался на …здюля, душара?

— Мне на де…

Отпустил Иван пижамку. Ксендзов по-инерции назад на соседнюю кровать так и сел, да прямо на Витюшин набитый макаронами живот.

— О, еп! — квакнул Витюша.

— Бу-уча!! — не заорал, завопил маленький сапер. Медсестра в плату вбежала. Стоит ресницами хлопает — плохо кому? А Ксендзов по Ивану ползает, стакан уронил с тумбочки. Иван и не рад уже.

— Ну, дура! Задавишь. Кабан, отъелся…

Разговоров было до вечера.

Ксендзов даже на Витюшу наехал — давай двигайся, брат! Я с корешем фронтовым должен быть теперь рядом: оберегать, компоты ему носить и все такое. Набычился Витюша — ему тоже весной на дембель. Не уступил места. Ксендзов не обиделся, горланит через две койки — спать народу мешает.

Народ ничего, терпит — понятливый.