Сто поэтов начала столетия

Умер Пан в Севастополе, в дальний отсюда день
в сине-светлом облаке, в пыльно-плывущем небе
в тишине советских, советских, советских Муз
ничего не запомнив ничего не запомнив

Впрочем, Полякову менее всего свойственно почивать на лаврах спокойной убежденности в твердости ассоциативных связей обеих империй, незыблемости античного поэтического наследия. Одно из самых известных стихотворений («Орфографический минимум») наглядно иллюстрирует тягу к переменам, к выстраиванию препятствий и их последующему преодолению:

Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.

Не пушечный, хочу найти подушечный –

мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках…

Под лестницей-кириллицей скрипящею

перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.

Дерзкое преодоление языковых оков означает выход к новым горизонтам свободного усложненного поэтического высказывания, но здесь нужна, нет, не умеренность, но чуткое внимание к узнаваемости и стабильности смыслов слов. Орфографический (а также синтаксический и семантический) минимум – не выдумка, он на самом деле существует и требует соблюдения, в противном случае получается вот что:

Я как-то помнится, что «А» хотел сказать,
подвигав памятник защёчный! и чудесный;
в нем речь кончается то дергать, то качать,
то: в столбик синтаксис нарезать интересный.
Богат, коллоквиум, промежностью, подчас,
слегка, эротики, допустим, структуральной,
из-под, веселые, мы, вылезли, печально,
и, ну, затрагивать, культурных, васисдас!

Нам им чтоб хочется жилось наискосок –

кривило зеркало и кофе мимо чашки;
всё переставлено – попробуй, потомок? –
там ударение, где вукбы на мубажке.
До референции, до кладчика всерьез
молчать заслушаем негромко и нарочно,
что слово сделано, а кем из нас – конечно!
такпо при ветствуем к тоэто про изнёс:

«Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи,

коде прываше вы? кугде бы на Аране,
не гурувех целай бужасшваннея пане,
кек жолевриный крин в чожиа лобажи.
Чшу нед Эрредую кугде-ту пуднярся?
Сай дринный вывудук, сай пуазд жолевриный!
Я списук кулебрай плучар ду саладины:
бассуннаце, Гумал, шогиа пелося».

Посвященный не без труда расслышит в этой тарабарщине чеканные строки Мандельштама, к тому же намеренно данные в неправильной последовательности:

Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
На головах царей божественная пена –
Как журавлиный клин в чужие рубежи…

Тяжесть и нежность оригинальных строк отделяет от туманной взвеси перифраза какой-то странный шифр, закон перекодировки – вполне уловимый, но находящийся за пределами допустимого орфографического минимума, напоминающий не то о синдроме афазии, не то о птичьем языке «структуральной эротики» семидесятых годов прошлого столетия. Не случайно в том же стихотворении прямо и косвенно упоминаются тогдашние властители филологических дум – М. Бахтин (долгое время живший в Саранске), Ю. Лотман, В. Топоров:

Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске на немного –
места помечены обмылком диалога:
саднит орудие в усах профессоров.