Сто рассказов о Крыме

…Если бы можно было отгадать, о чем говорили они, пробираясь тропинкой, заросшей голубыми кустиками поджарой дикой гвоздики. Какая ее шутка, какое суждение заставили поэта остановиться, задумчиво следя, как плоские камешки стекают из-под ног? Тут нет достоверности, тут каждый волен придумывать какие он хочет слова, какие он хочет движения мысли, души.

Но каждый должен помнить: над ними тогда, как над нами сейчас, стояло огромным куполом крымское лето, шиповник был уже весь в праздничных ягодах, крошечные радуги сверкали на каждой чешуйке сланца, горы наводили на мысли смелые и способные к дальнему полету, и становилось понятно: жизнь надо посвятить высокому…

Об этом Пушкин говорил, наверное, с другом своим Николаем Раевским, младшим сыном генерала. И, наверное, прерывая серьезные разговоры, бросался в воду, смеялся, фыркал, плыл, расплескивая лунную дорожку — ему было двадцать лет…

Потом время отсрочки кончилось. Пушкин, весело держась за хвост низкорослой лошаденки, поднялся по Чертовой лестнице, побывал в Георгиевском монастыре, равнодушно побродил по Бахчисараю и уехал. Но много раз потом возвращался в Крым напряженной мечтою или в стихотворных строках. Крым становился для него "златым пределом", местом, которое могло как бы вернуть юность, стоило только вновь увидеть "моря блеск лазурный и ясные, как радость, небеса".

Там пел Мицкевич вдохновенный

И посреди прибрежных скал

Свою Литву воспоминал.

А. Пушкин

Мицкевич в Крыму

Как ни странно, и маленький мой родной городок вошел в историю мировой литературы. Случилось это оттого, что Алушту, тогда даже не городок — поселение, воспел великий польский поэт Адам Мицкевич.

Путешествие Мицкевича в Крым состоялось летом 1825 года и современниками объяснялось просто: отчего бы романтическому поэту ни посетить романтические края? Если к тому же не так давно их посетил другой, тоже романтический и тоже изгнанный поэт — Александр Пушкин. Отчего молодому человеку не последовать за прекрасной пани Собаньской?

Дело житейское, обыкновенное: Александр Сергеевич из той же Одессы мечтал на паруснике проехаться в Гурзуф, да его не взяли Воронцовы. Может быть, слишком откровенно он вздыхал о Елизавете Ксаверьевне… А Мицкевича взяли, вот он и едет…

А почему взяли? Да как же не взять? Пани Собаньская — ему соотечественница, это, во-первых. А во-вторых, какой женщине не льстит столь пылкий и столь прославленный уже поклонник? Воронцов ждал от Пушкина — пусть воспоет его административную деятельность. Граф Витт, гражданский супруг пани Собаньской, сквозь пальцы смотрел на ухаживания поэта, тоже ждал от Мицкевича чего-то. А чего — доподлинно стало известно только в наши дни, в 1957 году, когда были разобраны некоторые архивы…

Но начнем с путешествия.

Общество подобралось не безукоризненное: генерал Иван Осипович Витт, начальник военных поселений и тайной полиции на юге России, некий прилипчивый натуралист по фамилии Бошняк… И все же язвительная красота, остроумие, образованность и приветливость Каролины Собаньской заставляли забыть многое.

Путь, который проделало общество, с точностью географического описания представляют нам "Крымские сонеты" Мицкевича. Читая их, мы видим лиловые поля солероса и счастливо-сонную волну круглых бухт Тарханкута, вместе с поэтом едем в возке, утонувшем в цветах медуницы, и нам так же, как ему, в первозданной степной тишине слышится и полет мотылька, и ход змеи, и трепет флага на только что оставленном корабле. А дальше — Бахчисарай, Байдары, Алушта, Чатыр-Даг.

Однако не точностью пейзажных деталей примечательны стихи, а тоской по далекому родному краю, напряженною философскою мыслью…

Надо сказать, что в путешествии был момент, когда Мицкевич оторвался от своих спутников, задержавшихся по делам в Евпатории — древнем Гезлеве, или Козлове, как еще одно время звали город. В одиночестве он пристальней вглядывался в пустынную степь и величественную красоту Чатыр-Дага, возникшего на горизонте "престолом, отлитым из тучи…" С Чатыр-Дага Крым открылся поэту почти весь; лежал, как карта, готовая для обозрения. Простор настраивал на размышления, вызывал особые чувства к горе, на самом деле вовсе не самой высокой среди южнобережных. И, противопоставляя Чатыр-Даг суетному миру, Мицкевич говорит:

Меж небом и землей, как драгоман творенья, —
Под ноги гром людей и земли подстелив, —
Внимаешь одному: глаголам провиденья.

Таков и ты быть должен, настоящий поэт, — невольно напрашивается продолжение мысли… Но не будем навязывать Мицкевичу не сказанного. Предположим только, что именно на Чатыр-Даге, в одиночестве, он мог задуматься, сколь мимолетны были его одесские светские радости, сколь опрометчиво он согласился на путешествие, которое пока что выделило его изо всех ссыльных соотечественников, а могло и отделить от них…