Сто рассказов о Крыме

А город долго лежал в руинах. Глухо стучали о каменистую землю деревяшки инвалидов, и казалось — во всем опустевшем Севастополе только и живут эти старики, неизвестно чем кормящиеся у своих священных развалин. Некоторые из них стояли с протянутой рукой у ворот кладбища, другие обосновались на Малаховом, где было еще тише и пустыннее. Несколько тумб с металлическими плашками обозначали, где стояла какая батарея. Несколько миндальных и оливковых деревьев коряво росло на скудной почве. Инвалиды, расстелив прямо на земле чистые тряпицы, предлагали на память грошовый подсвечник, стаканчик для карандашей, вылитые из осколков гранат, маленькую пушчонку, наверное, похожую на ту, что когда-то стреляла боевыми снарядами, обороняя курган…

Подпоручик от артиллерии

Лев Николаевич Толстой прослужил всю Крымскую кампанию в чине подпоручика. В поручики же был произведен лишь в апреле 1856 года "за отличную храбрость и мужество, оказанные в деле 4 августа у Черной речки".

Сражение у Черной речки было одним из последних и одним из самых кровопролитных сражений за время обороны. Успеха оно, как и надо было ждать, не принесло, повернуть ход войны не смогло. Тут же по горячим следам «дела» Толстой сочинил так называемую солдатскую песню, или "Песню о сражении на Черной речке".

"Как четвертого числа нас нелегкая несла горы отбирать" — так начиналась «Песня» и была одним из наиболее беспощадных произведений писателя, хоть и в совершенно как будто не свойственном ему жанре. Тут, однако, надо сказать, что Толстому принадлежит не только одна, но еще и другая песня о Севастополе, сочиненная им, правда, не полностью, как утверждают литературоведы. Песня эта родилась значительно раньше августа и наращивала куплеты по мере движения событий.

Вполне можно представить, что Толстой сам не раз слышал ее не только в исполнении сослуживцев, но также и какого-нибудь яличника, перевозившего его с Северной стороны к Графской пристани в апреле 1855 года.

"Меншик, умный адмирал, суденышки затоплял в море-пучине", — пел этот старый солдат, взглядывая на барина так, будто хвастался смелостью своих суждений, против которых нечего было возразить, под редкие всплески долетавших до бухты снарядов.

"Просил Меншик подкрепленья, а ему во утешенье Сакен приезжал…" — Ялик приткнулся бортом к шершавым камням пристани, Толстой, расплатившись, шел по разбитой, заваленной огромными брусьями, пушечными станками, заржавевшими ядрами площади, и усмешка шевелила его губы, приподнимала над внимательными глазами большие, смолоду разросшиеся брови.

Может быть, он даже продолжил негромким, но четким голосом не доконченное яличником: "Меншик, умный адмирал, царю прямо отписал: Батюшка — наш царь! Ерофеич твой не крепок…"

Куплеты эти можно было услышать в штабе главнокомандующего и в землянке Малахова кургана, на Приморском бульваре в кругу офицеров во время музыки и в казармах, где какой-нибудь разбитной матросик, обмакивая в кипяток расползающийся гнилой ломоть, вдруг вскрикивал высоким голосом ложечника:

"А и Залтер генерал сухари нам доставлял: больно хороши!"

…Наверное, и тот ясный, относительно тихий день, который начался скольжением ялика по голубовато-розовой воде, подпоручик Толстой провел на четвертом бастионе, где служил весь апрель и половину мая. И, возможно, именно тогда отметил он капитана-артиллериста, сидевшего на запачканном кровью лафете. Артиллерист, спокойно свертывая папироску из желтой бумаги, как показалось Толстому, кинул в его сторону взгляд недовольный. Может быть, усматривая в куплетах, в привязчивом мотивчике их некое балагурство? А может быть, просто слишком устав от полугодового сидения на четвертом, под слабой защитой туров и ям, в виду неприятельских позиций, до которых не больше тридцати-сорока саженей?..

Подпоручик Толстой мог знать только, что все его наблюдения и собственное участие в обороне города пригодятся ему для рассказов о Севастополе, один из которых был уже почти окончен. Пока подпоручик Толстой ничего еще не знал о себе как об авторе "Войны и мира", хотя и подозревал, что рожден для чего-то большего, чем для того, чтоб быть подпоручиком.

Теперь, когда прошло более полугода с начала осады, он уже не был так восторжен, как в ноябре, когда писал брату Сергею из Эски-Орды: "…Дух в войсках свыше всякого описания. Во время древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо: "Здорово, ребята!" говорил: "Нужно умирать, ребята, умрете?" и войска кричали: "Умрем, ваше превосходительство. Ура!" И это был не эффект, а на лице каждого видно было, что, не шутя, а взаправду, и уже 22 000 исполнили это обещание".

Не то, что теперь, весной, дух войска казался Толстому слабее, но как бы отпала необходимость доказывать беспримерную храбрость солдата, и он благодарил судьбу за то, что видел этих людей и жил в это славное время.