Сто тысяч раз прощай

Но при этом я испытывал, можно сказать, некоторую гордость оттого, что остался маминым представителем. Меня ни разу не выбирали старостой класса, но дома я, наверное, выполнял сходные функции, а потому всегда хотел заранее знать о ее приезде, чтобы создать впечатление разумного порядка: взбивал подушки, освобождал холодильник от контейнеров из фольги, следил, чтобы отец прилично выглядел и был опрятно одет, а если в назначенный день это не представлялось возможным – чтобы вообще не высовывал носа. При заблаговременной договоренности мамины визиты носили характер инспекций. Я следил за ее взглядом, который фиксировал все. В раковине нет грязной посуды – это хорошо; чистые кухонные полотенца, на веревке колышется свежевыстиранное белье – приятно посмотреть. Для меня важнее всего были материнские угрызения совести: я ворошил их, как угли, потому что хотел ее вернуть. Но не по причине нашей беспомощности. Даже поддерживая в себе ненависть, я хотел, чтобы она мной гордилась.

В тот день, когда я познакомился с Фран Фишер, мама уже хлопотала на кухне, расставляя на полках привезенные съестные припасы. Я наблюдал за ней с порога: одними ногтями она достала из хлебницы заплесневелую корку и бросила в мешок для мусора. Где-то в доме билась в стекло жирная мясная муха, стремясь к послеполуденному свету, а мама, не прекращая выгружать продукты, бормотала себе под нос мелкие замечания и придирки.

– Привет, – сказал я.

Она бросила на меня взгляд через плечо:

– Где ты был?

Не твое дело. Наш разговор сопровождался бегущей строкой, так же легко читаемой, как субтитры иностранного фильма.

– Выходил проветриться. На велике катался.

– Папа тоже вышел проветриться?

– Похоже на то. – Слава богу, тут не отсвечивает.

– Не знаешь, где он может быть?

– Понятия не имею. – Носится где-то в бешенстве.

– Он много спит?

– Вроде нет. – По ночам – немного. Так, ближе к вечеру, на диване. Все из-за тебя.

– С кем-нибудь общается?

– Только со мной. – Опять же из-за тебя.

– Опрятен?

– Как всегда. – Не бреется, пьянствует; белье не меняет неделями. Из-за тебя.

– Он не говорил, что собирается искать работу?

– Говорил, да.

Это лишь отчасти было правдой. В те дни, когда наше совместное нахождение в доме становилось невыносимым, отец хватал две ручки, бумагу и, переключив телевизор на «Сифакс», выводил на экран каталоги вакансий. Неужели кто-то из нас двоих виделся ему слесарем-газовщиком? Страховым агентом? Нефтяником? Мы примерялись к новым профессиям, как дети: просунуть голову в круглое отверстие и решить, какая роль нам к лицу – машинист паровоза, ковбой, астронавт… При любом варианте ответ получался отрицательный, да и занятие это всегда удручало и вызывало глубокую неловкость. Не пристало отцу и сыну сообща заниматься поисками работы – это еще хуже, чем вместе смотреть интимные сцены, и вскоре мы, переключившись на прежнюю программу, меняли тему, чтобы больше ее не касаться. Сейчас тему сменил я.

– Как там Джонатан?

Джонатан – совершенно нормальное имя, такое трудно произносить с издевкой.

– Все хорошо, спасибо, что спросил, – ровным тоном ответила мама и открытой ладонью захлопнула дверцу кухонного шкафа, потом еще раз и еще, пока шкаф наконец не закрылся. Бац-бац-бац. Положив руки на стойку, мать перевела дух. – Знаешь, что для меня самое лучшее на новом месте? Что там нет джаза и есть масса желанных углов!

– Главное – чтобы тебе было хорошо, мамочка, – процедил я, прекрасно зная: помани она меня пальцем – и я помчусь наверх, чтобы тут же побросать вещи в рюкзак.

Наверное, она тоже это знала, потому что на сей раз тему сменила она.

– Как проводишь лето? Ну, в общем и целом.

– На велике катаюсь. Читаю.

– Читаешь? Раньше за тобой такого не водилось.

– Зато теперь водится.

– Сколько лет мы тебя пилили: читай, читай…

– Ну, наверно, в этом все и дело: вы меня пилили…

– Хм… Да, теперь я вижу, что это из-за меня. Ну, по крайней мере, бываешь на свежем воздухе. У тебя компания есть?

Я только что познакомился с обалденной девчонкой – неужели у меня повернулся бы язык такое сказать? Говорят, некоторые ребята могут открыто и честно разговаривать с предками, без пикировки, сарказма и лицемерия. И кто же, интересно знать, эти фрики? Но даже подбери я нужные слова, момент был упущен. С улицы донесся отцовский голос, притворно оживленный и громкий:

– Приветик, Билли! Какими судьбами?

Мать, собравшись с духом, отвернулась к навесным шкафчикам.

– Только не ругайтесь, – прошептал я, но отец уже стоял в дверях, неумело изображая гордый вызов.

– Вижу, ты все еще тут? – сказал папа.

– Нет, Брайан, уже пятнадцать минут, как ушла.

– Я вернулся только потому, что надеялся тебя не застать.

– Разве ты перед домом не заметил мою машину? Она, конечно, маленькая, но не до такой же степени.

– Что на этот раз увозишь?