Сто тысяч раз прощай

Игры с мячами, игры с бамбуковыми шестами, игры с завязанными глазами, носовыми платками и шляпами. На ровном полу мы карабкались на утес, сворачивались, как сухие листья в костре, запрыгивали друг другу на потные спины, загрубелыми пальцами мяли физиономии своих партнеров, и все это время я терзался неразрешимой дилеммой: как выполнять все команды и при этом ничего не делать. Потом начались игры в слова, а дальше – составление рассказов, где каждый прибавлял к тексту одно слово:

Некогда

В

Океане

Танцевали

Двенадцать

Кумкватов!

Меня выбешивало, что всякий раз на подходе к чему-то связному и последовательному кто-нибудь непременно вставлял нечто бессмысленно-идиотическое, направляя рассказ в бредовое русло…

Я…

Щекочу…

Тех…

Кто…

Сонно…

Пахнет…

Вомбатами!

И все начинали истерически ржать. Артишок-телефон-шампунь! Дромадер-стремянка-помойка! Господи, эта публика обожала всякие выверты, что подтверждало мои давние подозрения: в театральной среде любая чушь вызывает всеобщее веселье.

– Внимание, все расслабляемся! Шейк, шейк, шейк! Перерыв на обед!

В этот раз я твердо решил, что своего не упущу. Точно выбрал момент, нащупал в кармане ручку. Фран в одиночестве стояла во дворе у стола, но…

– Чарли Льюис, что тебя сюда привело? – Меня цепко ухватила за локоть Хелен Бивис. – Да я и сама догадалась. Господи, до чего же ты предсказуем.

– Не понимаю, о чем ты.

– Подбиваешь клинья к этой абсолютно интеллигентной девушке.

– Чтоб ты знала, Хелен: мой приход не имеет к ней ни малейшего отношения.

– Ха! Тебя привел сюда интерес к сценическому искусству!

– Ну а тебя что сюда привело?

– Я, между прочим, изготавливаю декорации. Занимаюсь сценографией. Попробовала себя год назад, мне понравилось; я не стыжусь, у меня есть подлинный интерес, я оттачиваю свои навыки. И уж точно, Льюис, не отнимаю чужое время.

– Наверно, ты неправильно меня поняла.

– Я всегда понимаю других правильно.

– Почему же у меня не может быть подлинного интереса?

– К Шекспиру, что ли? Ха!

– Почему бы и нет? Все лучше, чем целыми днями дома сидеть. Мы еще… мы еще посмотрим, что из этого получится.

– Вот именно. – Она положила руки мне на плечи. – Но если ты не соскочишь, Льюис, то потрудись выполнять все, как положено. Нечего убивать время и ерничать, здесь ты не с дружками. Здесь полагается отдавать себя делу!

Ромео

Где-то между внутренним двором и Большой Поляной Фран исчезла. У меня выбора не оставалось – не прятаться же в лесу. Пришлось влиться в стан актеров, которые нежились на солнце, пока Ромео, поддерживая мясистой рукой свою красивую голову, распинался насчет высоких требований, предъявляемых к исполнителю заглавной роли. Заглавная роль, подчеркивал он, не всегда самая эффектная, но почему-то ему всегда достается именно заглавная роль, и в этом его проклятье – вечно быть заглавным; это слово повторялось так часто и с таким нажимом, что я уже стал думать, нет ли в пьесе героя по прозванию Заглавный. «Смотри: приближается герцог Заглавный…»

– Взять хотя бы Отелло! – продолжал Майлз.

Алекс, худощавый чернокожий парень, который был моим скульптором, рассмеялся:

– Майлз, дорого бы я дал, чтобы увидеть тебя в роли Отелло.

– А что, это великая роль. Конечно, я, как белый актер, от нее бы отказался…

– Очень благородно с твоей стороны…

– …но Яго – роль более эффектная. А в нашей постановке, например, мое имя уже значится в программе, но моей актерской природе ближе Меркуцио.

Алекс опять захохотал:

– То есть моя роль? Роль, которая поручена мне?

– Да, дружище Алекс, и ты с ней великолепно справишься. Но заглавная роль – это груз ответственности, который всегда ложится на меня.

Я наблюдал за ним с неприязнью. Наверное, он и вправду отличался той показной старомодной красотой, которая прежде ценилась в малобюджетных фильмах, где герой сражается с картонным динозавром. «Красив и сам это знает», как выражалась моя мама, и этот красавец, будто телепат, повернулся в мою сторону и, вместо того чтобы обратиться по имени, ткнул в меня пальцем:

– Какая роль интереснее: Ромео или Меркуцио?

Я хотел пожать плечами, но почему-то содрогнулся.

– А сам кого играешь?

– Кто, я? Не знаю еще.

– Ты из какой школы?

– Из Мертон-Грейндж, – сказал я, и Ромео покивал, словно такой ответ подразумевался сам собой.

– Из нашей школы, – подал голос Колин Смарт, который сидел, обхватив колени, и поедал глазами этого хвастуна.

– Для Чарли это типа дебют, – ядовито сказала Люси Тран. – В Мертон-Грейндж он известен отнюдь не актерским талантом.

– Меня зовут Майлз, – представился Ромео. – Я учусь в Хэдли-Хит, как и наш Джордж – вот там расселся.

Майлз указал на сутулого парнишку, который, устроившись в спасительной тени каменной ограды, ел банан и читал потрепанное карманное издание «Госпожи Бовари».

– Мм? – Тот посмотрел в нашу сторону через летные очки с толстыми, как аквариумное стекло, линзами.

На нем была, насколько я понял, форменная белая рубашка, а поверх нее – совершенно лишний джемпер; шапка блестящих черных волос напоминала битловский парик, а нос и подбородок мокли от прыщей цвета малинового сока.