Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Золины родители, наверно, старались наладить отношения с моими взрослыми, но даже если не считать того, что они были для моих нежеланными пришельцами, семьи слишком отличались друг от друга. Однако Золя иногда бывала у нас, а я у них, но у нас не получалось игры. У Вишневских была очень большая комната, так что потолок казался ниже, чем в других комнатах. В разных комнатах квартиры паркет был разный: в нашей с Марией Федоровной — квадратами, в столовой — пластинками елочкой, а у Вишневских самый изящный — вытянутыми ромбами. В их комнате было мало мебели и много пустого места. Один угол был отгорожен почти от потолка шторой, двигавшейся на кольцах по длинной, толстой, круглой палке. Днем Елены Ивановны и Льва Яковлевича не было дома, а за Золей смотрела ее бабушка, которую Елена Ивановна называла Юлией Семеновной, а моя мама говорила, что ее, наверно, звали Ульяной. Юлия Семеновна сердито ворчала и была неразговорчива. Один раз я была у Золи, а бабушка ушла за штору. Золя взяла меня за руку, приложила палец к губам, и на цыпочках мы подошли и заглянули за штору: Юлия Семеновна стояла на коленях, крестилась, бормоча что-то, и клала земные поклоны. Золя захихикала, бабушка заметила нас и прогнала. А мне не было смешно, мне было стыдно. Когда мы с Марией Федоровной проходили мимо еще действовавших церквей, она заходила в церковь, оставив меня на улице или между дверями, а в самом начале ее житья у нас она вставала на колени на улице у Страстного монастыря напротив памятника Пушкину. Когда Мария Федоровна выходила из церкви, у нее было особое выражение лица, ни ко мне и ни к какому человеку не обращенное. Я знала, что теперь не верят в Бога, и я не верила, но знала, что верующих преследуют, и жалела их.

А у нас на балконе — было тепло, и ветерок раздувал наши уже летние платьица — Золя сказала мне, что есть запретные слова, обозначающие вещи, в детском обиходе часто упоминаемые; «говно», «жопа», сказала она, а я подумала, что это одно длинное слово «говножопа». От Золи я также услышала, что отец бьет ее веревкой. Она жаловалась на своих взрослых, а я была довольна всем, что было у нас дома. Еще она сказала, тогда ли или в другой раз: «Сколько время? Два еврея, третий жид по веревочке бежит». Эту присказку я, в восторге от ее забавности, повторила Марии Федоровне, но она мне сказала: «Женя, тебе должно быть стыдно, ты еврейка». Мария Федоровна перестала звать Золю играть со мной.

Мария Евгеньевна, графиня Салиас, прожила у нас в прислугах два года, рассорилась с Марией Федоровной и ушла. Она аристократически грассировала и вместо «л» и «в» произносила «w» (меня она называла «квопуха»), ругалась басистым голосом и была груба и неуживчива, хотя у нее случались минуты добродушия. Она была не очень аккуратна и чистоплотна и считала, что морить тараканов — грех. Нам приходилось вылавливать из супа мелких шестиногих — я называла их «тараканьи дети», — я еще не знала брезгливости.

Бывали и другие напасти, в которых никто не был виноват, — например, долгоносики. Крупы хранились у нас в полотняных мешочках в зеленом железном сундучке на кухне. Там и завелись крошечные черные насекомые с длинным хоботком. Сильно зараженные крупы сразу выбрасывали, а остальные перебирали, высыпая маленькими порциями на клеенку стола в столовой и отделяя ножом или пальцем чистые крупинки от пораженных. Я участвовала в этом уютном занятии вместе со взрослыми, чем гордилась, особенно когда ко мне обращались в сомнительных случаях, — я видела лучше.

Испорченную крупу Мария Федоровна относила на Тверской бульвар. К этому времени пестрота исчезла с аллей и дорожек бульвара и сильно убавилась в начале и конце его. Она сосредоточилась в середине. Там сменяли друг друга белая раковина для оркестра, кафе-мороженое, карусели, душ, чертово колесо (я долго просила разрешения прокатиться на чертовом колесе, наконец Мария Федоровна, одна среди детей, поехала на нем вместе со мной — погибать, так вместе. Когда мы ехали вниз, у меня холодело в желудке. Мария Федоровна говорила об этом маме с улыбкой, намекая, что я испугалась, и не верила, когда я убеждала ее, что мне ничуть не было страшно. Мне действительно не было страшно, меня начало укачивать, и это испортило удовольствие). Там было устроено катанье детей на пони, осликах и верблюдах, а одной зимой были сани, которые очень быстро везли северные олени, забрасывая грязным снегом сидевших в них. Пони и ослики были запряжены в тележки, но имелись и верховые, под седлом. У верблюдов были по бокам ящики с сиденьями, в каждом ящике помещалось четверо детей, и одного усаживали между горбами.

Вот для этих животных мы и приносили крупу с долгоносиками. Когда мы ходили в Зоологический сад, Мария Федоровна говорила, что раскрыла бы все клетки и выпустила всех на волю (я представляла себе последствия, и мне становилось страшно, но я малодушно молчала), а на Тверском бульваре Мария Федоровна остановила и обругала мальчишку, который протянул верблюду кусок хлеба с воткнутым в него гвоздем.