Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Я смотрела с восхищением, но без вожделения на колбасы и рыбы. Другое дело сладости. Они занимали еще более длинный прилавок, чем колбасы, и я смотрела на них с вожделением. Мне ведь разрешали есть очень мало сладкого, считалось, что оно вредно. Невозможно перечислить все, что лежало в стеклянных вазах за стеклом и на стекле прилавка. И сладости были так аккуратно и аппетитно разложены: дешевая карамель без бумажек, среди нее конфеты, имитирующие ягоды крыжовника, зеленые и желтые, с белыми полосками, конфеты под названием «китайская смесь», разноцветные и разной формы, то сплошь красные, то красные с белым, некоторые грушевидные, другие как ягоды шиповника или как крышка от чайника. Без оберток продавались также драже, мармелад, лепешки и комочки патов, обсыпанные сахарным песком или пудрой, пастила и зефир, помадки и тянучки трех цветов: белые, розовые и шоколадные (мне пришлось выплюнуть почти целую тянучку по дороге в школу, потому что она вытянула влипший в нее качавшийся молочный зуб). Еще больше разных конфет было в обертке: фруктовые, длинные со вмятинками, как на подошвах калош, на их бумажках были изображены яблоки, груши, вишни и черная смородина, и конфеты соответственно отличались цветом, начинкой и вкусом; ореховые, шоколадные, хрустящие — розовые в полоску раковые шейки и обернутые в плотную и блестящую коричневую бумагу и называвшиеся bonbons. Слово было написано латинскими буквами — многие конфеты назывались по-иностранному (я не понимала, что все изготовлялось по дореволюционным образцам) и вызывали мечты о далеких, чужих странах. Изюм в шоколаде назывался малага, лепешечки-помадки — мессинскими, пат — персидский горошек, шоколад — миньон (с девочкой в белом фартучке и голландском чепчике на обложке), печенье — буттер (с коровой) и ленч. За стеклом лежали также плитки шоколада и коробки с шоколадными плиточками — открытые, чтобы было видно содержимое, рядом крышка, чтобы было видно, что на ней изображено. На коробке с лучшим шоколадным набором была фигура мчащегося, не касающегося земли красного оленя на золотом фоне, а на коробке с «пьяной» вишней — вишни или вишни и птицы с красной грудкой. Ликер внутри этих конфет обжигал рот, куда лучше были слива в шоколаде или шоколадное драже со сладкой жидкостью внутри, которую Мария Федоровна иронически называла глицерином. Одно время продавались ярко раскрашенные марципановые фигурки, но они были слишком приторны на мой вкус. С левой стороны, рядом с продажей кофе и шарообразной вазой «Вассага» продавались печенье и пирожные. У Елисеева были пирожные дороже и больше размером, чем в других магазинах, были и такие, каких нигде больше не было, но вряд ли они были вкуснее.

Для хлеба, как и для мяса, был особый отдел. Хлеб тоже имел иностранные названия: французские булки, парижские батоны, а сухари и пряники — русские: лопашевские сухари, вяземские, тульские пряники. Позднее в булочном отделе появились товары, которые, на мой взгляд, демонстрировали процветание нашей страны: на вес продавались толстые слойки, с кремом — «наполеон» и яблочная.

Наши прогулки часто имели целью магазины. При этом мне что-либо покупали. В хлебном отделе «Елисеева» стоял железный ящик, в котором находились горячие пончики, обсыпанные сахарным песком. Когда его открывали, из него шел масляный пар. Мне и Тане, если она ходила с нами, Мария Федоровна покупала по пончику («на машинном масле», по ее мнению). Я ела так, чтобы самое вкусное оставалось напоследок, а Таня начинала с самого вкусного и так явно презирала меня за мою манеру, что, уже будучи взрослой, я с облегчением прочла в одной книге, что дети едят, как ела я, а начинают со вкусного животные.

Зойка Рунова сказала, что в Филипповской булочной («у Филиппова») продаются не пончики, а пирожки с повидлом ценой (35 копеек) ниже, чем пончики (50 копеек), и мне стали покупать пирожок, хотя Мария Федоровна была несколько шокирована таким предпочтением дешевого, когда можешь купить дорогое. Мы с Натальей Евтихиевной заходили к Филиппову за черным хлебом, который у Елисеева не продавали, там покупали для нас белый хлеб, а для Натальи Евтихиевны — французскую булку, чуть менее белую. Мне покупали также, чтобы сразу съесть, маленькую шоколадку «Миньон», или шоколад с орехами, или шоколадную раковину с бежевой начинкой за 1 рубль 15 копеек.

Но и кроме Елисеевского было много соблазнов. В Столешниковом переулке стали продавать маленькие пирожные: эклеры, корзиночки, бисквиты с кремом и облитые глазурью, крошечные колесики рулета — я сама выбирала, какие взять, а мама сказала: «Это настоящие пти-фуры, какие были до революции». То, что было до революции, в явном, но не замечаемом мною противоречии с моими передовыми взглядами, должно было быть во много раз вкуснее, гуще, слаще нынешнего, и мама разочаровала меня, сказав, что напиток шоколад, о котором я читала («дети пили шоколад»), был не такой сладкий и густой, как какао.