Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Это Мария Федоровна приучила меня к лесу. Ей пришлось преодолевать мою инертность, желание не отходить от дома, которые я, наверно, унаследовала от матери, и мою трусливость: я боялась грозы и боялась заблудиться. Но в лесу было прекрасно. Мария Федоровна учила меня ходить так, чтобы идущий впереди не хлестнул веткой в лицо, а зайдя в лес, находиться друг от друга на таком расстоянии, чтобы только слышать друг друга — так лучше собирать грибы и ягоды, и так лучше чувствуется лесная глушь. Дома она учила беречь хлеб и не лить напрасно воду, а в лесу — не жадничать, не рвать цветы огромными пуками, не выбрасывать их, не топтать траву на лугах и не аукаться, не орать попусту. А на обратном пути мы шли вместе по дороге, и она пела старинные и цыганские романсы, песенки Вертинского и рассказывала о прежней жизни, которая не имела ничего общего с нашей, но тем не менее наша была ее продолжением.

В городе я жила под опекой, только разрешалось изредка ходить одной в писчебумажный магазин: меня провожали до школы, меня водили гулять, мне нужно было спрашивать разрешение, чтобы перейти из одной из наших двух комнат в другую, и запрещалось находиться на кухне или в передней и заговаривать с соседями.

Я не восставала против этих драконовских законов, установленных Марией Федоровной, и не пыталась обманом обойти их. Я не могла причинить боль Марии Федоровне, она ведь делала так, потому что боялась за меня, но мое несогласие с ней росло. Однажды темным морозным зимним вечером тетка Тани послала ее за хлебом. Мария Федоровна сказала мне значительно, подчеркивая разницу между жизнью Тани и моей: «Как не жалко посылать девочку так поздно на улицу!» А мне бы хотелось побежать, как Таня, в булочную по морозцу, по улице, где темно и фонари.

На даче я могла отходить от дома на некоторое расстояние, да еще кругом были земля и простор, и я оживала. «Петька на даче»[90], — говорила Мария Федоровна.

Деревню-то я уже любила.

Около деревенских домов не росли лесные деревья, как на участке дачи, где мы жили раньше, да и вообще в деревнях почти не было деревьев и тени, зато там было привольно, как нигде. Правда, то, что я увидела тут, никак не совпадало с тем, что я себе представляла, начитавшись книг, хотя в книгах рассказывалось именно о том, что я видела. Все было лишено сентиментальной бесплотности, идеальных устремлений, а было тесным, тяжелым, не земным — земляным. Собственно, это было первобытное существование, и одно из его очарований заключалось в том, что оно и не подозревало о возможности множества запретов, придуманных впоследствии. Мы одним краем нашей жизни делались причастны к этому роду существования, и, может быть, поэтому мне очень не нравились попытки деревенских жителей завести у себя что-либо городское.

В деревне все пригнано одно к одному, соразмерно, установлено раз и навсегда с постоянным набором предметов и строгим ритуалом действий, и в этом отсутствии свободы выбора еще одно из ее очарований. Уже само положение деревни среди полей в окружении отодвинутого от нее темного леса делало ее центром изолированной, маленькой, плоской вселенной, накрытой сверху куполом неба.

Но, может быть, самым сильным очарованием была — тоже первобытная — неразделенность на художественное и нехудожественное, которая так хорошо выражена в языке деревенских жителей и которая делает деревенскую жизнь играемым людьми и животными непрекращающимся спектаклем. Наблюдающего его извне тянет участвовать в представлении, но он не годится в актеры.

Быково было лучше деревень, в которых мы жили раньше: поля, парк, река и ее берега, обрыв напротив, лес вдали. Воздух был чист, а деревенская улица, несмотря на засуху, не была пыльной, только в середине ее проходила вытоптанная дорога, по которой изредка проезжала телега, а рядом росла какая-никакая трава. Стадо было маленькое и не пылило. Дома в Быкове стояли хорошие, богатые по тем временам, а один дом был даже выкрашен. Почти перед каждым домом имелся палисадник. Только два-три дома были победнее, а в ближайшей деревне, Мутовки, почти все дома были бедные, темно-серые, осевшие, покосившиеся, никак не огороженные, но еще беднее дома были в дальней деревне, Жучках. Это распределение богатства объяснялось просто: в Быкове, расположенном в полутора километрах от станции, дачи были дорогие, в Мутовках — дешевле, в Жучках — совсем дешевые, да и, вероятно, не для всех хозяев находились дачники, потому что ходить по глинистым дорогам через поля с тяжелой ношей было доступно только сильным и здоровым людям, и я не знаю, мог ли туда доехать грузовик с вещами. А деревенские жители получали деньги исключительно от сдавания дач, других доходов у них не было.