Стоим на страже

— Как же ты, Корячкин: пять месяцев служишь и приземляться не научился? Ножки надо вместе держать.

— Да я, товарищ сержант, в дырку провалился.

— Дырка у тебя в голове, Корячкин. А на площадке приземления неровности почвы. Вперед, рысью.

Теперь они бежали вдвоем. С момента их выброски прошло минут пятнадцать. Корячкин весь напрягся и сцепил зубы, чтобы не стонать от боли, словно этим помогал Марюгину.

— Володь, — сказал он жалобно, — может, я сам, а?

— Сиди… Ух-ха, ту-зе-мец, ух! Дома… маслом рассчитаемся.

Гурьев бежал впереди. Подъем был крутой, сапоги скользили по мокрой глине. «Как во сне, — подумал он. — Бежишь во всю мочь, а все на месте. Бред какой-то». Потом к ним присоединились еще трое, потом еще двое. К Песчаной они вышли ввосьмером.

— Огонь, товарищ сержант! — заорал Корячкин.

— Че орешь? — ухмыляясь, спросил Гурьев. Он уже секунд сорок видел костер, обозначавший угол площадки сбора. Забрасывая в кузов машины сумки с парашютами, он не чувствовал боли в онемевших пальцах. Корячкина увезли на санитарной машине.

— Первая рота, ко мне! — Голос старшего лейтенанта Хмеля, резкий, хриплый, ускорил движение на площадке Гурьев различал в темноте знакомые лица. Вся эта беготня могла показаться хаотичной, но Гурьев знал — через считанные секунды рота построится в линию взводных колонн.

Яркий свет фар резанул по первой шеренге. Гурьев зажмурился и открыл глаза, лишь расслышав сквозь фырканье «уазика» голоса ротного и комбата.

— Первая рота, смирно! Отставить. Все знаю. — Комбат был крепок, невысок. Из-под капюшона плащ-палатки поблескивали насмешливые цепкие глаза. — В бою смоете позор свой. Думаю, что не подведете. Офицеров прошу подойти ко мне.

Комбат любил в «войну» играть всерьез, хотя и делал это с усмешкой. На стрельбах он командовал: «По ненавистному врагу…» Замполита называл комиссаром.

Гурьев видел, как комбат расстегнул планшет и что-то показывал на карте, над которой лейтенант Бруев держал фонарик. «Самое время покурить», — послышался за спиной Гурьева голос Кошкина, пулеметчика из второго отделения. Гурьев знал, что комбат не курит, а «сытый голодному не товарищ»…

Он не успел додумать. Ротный скомандовал: «Бегом, марш!» «И-и… аллюр «три креста». Десантник — три минуты орел, остальное время лошадь», — вспомнил Гурьев популярную поговорку. Ремень на нем был затянут настолько, чтобы не тер, не давил, но и не болтался. Ремень десантника — это целый багаж. На нем — шлем, штык-нож, подсумок с магазинами и гранатами, саперная лопатка, котелок и фляга с водой.

Бежать было легко и весело. Бег согревал промокших и озябших солдат. Дождь уже прекратился, над горами наметился белый шрам рассвета.

Уже два месяца Гурьев занимал должность замкомвзвода. Звание сержанта ему присвоили второго августа, в День воздушно-десантных войск. Должность не обременяла. Гурьев любил своих парней. И сейчас, чувствуя за собой дыхание двух десятков разгоряченных глоток, внутренне радовался, потому что верил в каждого из своих товарищей.

— Сербин, Кутузов — дозорные. Туз, Кошкин — наблюдатели за воздухом!

Рота выбежала на сопку, усыпанную маками. Их багряные, усеянные росой лепестки еще не совсем распустились, и тяжелые сапоги десантников безжалостно давили эту кровавую красоту. Кто-то на бегу срывал мокрые цветки и втыкал под кокарду. «Красное на голубом. Красиво, — подумалось. — Тут бы упасть да подышать, но ротный скуп на передышки. А сейчас, после задержки, их и вовсе не жди. Эх, Корнышев, Корнышев, из-за одного «храбреца» вся рота отдувается».

Гурьев прислушивался к хриплому дыханию бегущих. Оглянулся и осмотрел взвод. Кошкин на бегу подтягивал ремень, Марюгин поправлял лопатку, нещадно колотившую по бедру. Березовский судорожными глотками пил из фляги отвар верблюжьей колючки. Гурьев приостановился, вырвал у него флягу.

— Я же предупреждал, как, когда и сколько нужно пить на марш-броске… Сейчас свалишься, и кто тебя тащить будет… Бегом марш!

Солнце поднималось и уже стало напоминать о своем азиатском коварстве. Пот градом лил со смуглых физиономий. На комбинезонах проступали темные маслянистые пятна, а сапоги покрывались белой, как мука, пылью. «Парни выдержат. На разведвыходе и не то выдерживали. Вот только молодняк: Паршин, Березовский, Колесников, Саидов. Пока бегут, хоть и дышат неровно. Но к полудню жара будет не меньше пятидесяти, что тогда? В нашем деле главное привычка. Вот Туз — еще и анекдоты травит».

— …едет… по пустыне ух-ху… пески-и… ух-ха… навстречу бедуин. «Товарищ бедуин, отсюда до моря далеко?» Ух-ха! «Километров шестьсот…» Ух! «Ничего себе… пляжик отгрохали…»

— Туз, отставить баланду! — твердо, но без строгости приказал лейтенант Бруев. Он знает, что шутка сейчас нужна. Люди бегут уже километров семнадцать-девятнадцать, устали, юмор поднимает настроение.

— Ша-а-гом! — слышится команда ротного. — Командирам взводов выделить личный состав на подмогу четвертому взводу и радисту.

Никто не возмущается, все понимают, что труднее всего приходится четвертому взводу — они тащат гранатометы на станках, да и радисту с радиостанцией несладко.